В истории русской философии имена Киреевского и Хомякова всегда стоят рядом. Родственники по линии матери Хомякова (урожденной Киреевской), они принадлежали к одной социальной среде – старинному служивому дворянству, некогда составлявшему опору трона, а с екатерининских времен превратившемуся в ту самую среднерусскую усадебно-помещичью Россию.  Различие же между ними состояло в том, что сознание юного Киреевского воспитывалось на философии (поэтому так естественно было для него оказаться одним из основателей первого русского сообщества любомудров), а религиозность пришла к нему позже и во многом под влиянием Хомякова. Алексей Хомяков, напротив, вынес из своей юности прежде всего глубокую и истовую религиозность, а пробуждением интереса к философии он во многом был обязан Киреевскому.

        Впрочем, между юношеским религиозным максимализмом и будущими философскими занятиями в жизни Алексея Степановича Хомякова (1804–1860) произошло много замечательного. В 18 лет он делает решительный выбор между поступлением в университет и военной службой – в пользу последней. Его зовет старинный дворянский долг и желание принести немедленную пользу отечеству. Однако, проходя службу в Петербурге, вместо походов и ристалищ он попадает в круг столичной светско-литературной богемы, где талант слова ценится выше меткости выстрела. Хомяков решает посвятить себя литературе и в 21 год в чине поручика выходит в отставку.

      Далее следует положенное для литератора путешествие по Европе, с длительной остановкой в Париже, где он сочиняет свое первое крупное произведение – патриотическую трагедию «Ермак». С рукописью он возвращается в Москву, чтобы заявить о себе на российском литературном Парнасе. Свою трагедию он должен был читать в доме поэта Веневитинова, но когда узнал, что там же Пушкин будет читать «Бориса Годунова», – отказался из нежелания попасть под сравнение со знаменитым поэтом. Однако сам же Пушкин и уговорил его, чтение состоялось, после чего Александр Сергеевич неоднократно высказывал свое «дружеское» суждение: «Ермак идеализированный – лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть произведение драматическое. В нем всё чуждо нашим нравам и духу, всё, даже самая очаровательная прелесть поэзии» /7/.

        В 1827 году Россия вступила в очередную войну с Турцией – на этот раз за независимость православной Греции, и Хомяков добровольно возвращается на военную службу, проходит всю кампанию, участвует в сражениях, получает ордена за личную храбрость, а после окончания войны, внеся посильный вклад в православное дело, вновь выходит в отставку, но возвращается уже не в столицы, а в деревню, к своей барской свободе, чтобы предаться новому увлечению – философско-историческим изысканиям.

 

       Суждения и поступки Хомякова всегда были категоричны и часто доходили до эксцентричности. В 1839-м, полемизируя с другом-Киреевским по поводу России, он  втайне сочиняет философский манифест – «О старом и новом» – и без предупреждения читает его на салонном собрании в московском доме Елагиных-Киреевских. Как мы помним, именно «В ответ А. С. Хомякову» Иван Киреевский впервые выдвинул утверждение, что Россия – не Европа, и что только она извечно несет в глубине своей православно-словенской культуры неискаженную христианскую сущность. Чему же возражал Киреевский? Не менее категоричному утверждению Хомякова, что Россия, в ее нынешнем состоянии, изменила себе, извратила свою природу и окончательно потеряла свою христианскую сущность.

       При том, что оба мыслителя были согласны между собой по поводу Древней Руси, у которой были все необходимые качества и свойства для великой роли в мировой истории, – в объяснении того, почему русский народ так и не реализовал свои возможности, они резко расходились:

       Киреевский полагал, что все идеальные качества Древней Руси сохранились в народной жизни, но искажены в государственном устройстве, поэтому России для восстановления сил и реализации своего мирового предназначения надо лишь существенным образом исправить нарушенные отношения власти, церкви и народа.

         Хомяков же утверждал, что поскольку благая жизнь досталась Руси легкой ценой, без напряженной борьбы и завоеваний, оценить достоинства приобретенного русский народ не смог «вследствие внутреннего разъединения общественного и отсутствия истинного познания о вере в большинстве народа». Нарождающаяся нация, поясняет Хомяков, не ощутила в себе трепета божественной истины, не услышала своего мессианского предназначения. Чистая и единственно истинная вера, способная вознести Россию на вершины мирового могущества и влияния, не стала центром и смыслом народной жизни, растворившись в быту.  (Бац, по народно-бытовому православию Киреевского!)  Еще хуже – громит прошлое Хомяков – дело обстояло в послемонгольский период в Московской Руси, где "…все обычаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены на жертву для составления плотного тела государства… язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе…" И хотя в русском обществе еще "…хранилось много прекрасных инстинктов… но нельзя не признаться, что все лучшие начала не только не были развиты, но еще были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон коснулся их мнимой жизни".

         «Закон», спасший разлагающуюся Московию от окончательного погружения в небытие, продолжает Хомяков, стране дал Петр Великий (Бац, по святая святых любомудров – их убеждению, что именно Петр, лишив православную церковь патриаршества и, доведя веру до раскола, разрушил единство народа и государства, чем и направил Россию по ложному пути.): "…явился Петр, и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества… ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза… С Петром начинается новая эпоха. Россия сходится с Западом, который до того времени был совершенно чужд ей".

       Проникновение в Россию западных образцов культуры и просвещения Хомяков, конечно, не приветствует, но оправдывает и объясняет. В «Старом и новом» впервые зазвучит и тема «трех царств» или «трех столиц», ставшая впоследствии любимым блюдом русской историософии: 

                   Русь Киевская, расслабленная в своей патриархальной жизни, не была способна осуществить какую-либо государственную идею, чем Хомяков и объясняет неизбежность ее падения.

                 Московия дала Руси социально-политическое самосознание, но в неокрепшей духовной жизни нации начались негативные процессы разложения, что привело к упадку и дикости буквально во всех областях народного быта и государственного устроения.

                 Насильно привитые Петром европейские формы жизни стали, поэтому,  тем встречным потоком, который смог остановить процесс самоуничтожения царства Московского, но в расплату за спасение придал ему вид петербургской России.

       В течение всего XVIII века Российская империя питала себя материальной и духовной энергией Запада, но затем Европа сама оказалась в глубоком кризисе, и в этом Хомяков увидел смертельную опасность. Принятые Россией вторичные формы европейской жизни, уже лишенные прежней энергии, с неизбежностью повлекут Россию за собой в небытие. Поэтому – и в этом суть его «манифеста»:                          Россия должна как можно скорее сбросить с себя чужой покров и осознанно, от царского двора до крестьянского, вернуться к спасительным первоистокам Древней Руси, к идеалам общественного устройства и нравственным принципам, заложенным в ее первоначальной общинной форме жизни.

        "Таким образом, мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но, придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени".

         Выдержать такое Киреевский уже решительно не мог. Мало того, что Хомяков отрицает национальную культуру, так он еще собирается освятить культуру враждебную, скрещивая древние формы жизни русской со случайными открытиями Запада! На том мыслители, не теряя дружбы и человеческой привязанности, разошлись окончательно.

          Однако суть их расхождения была не в обвинении или оправдании русского народа:

      . Концепция России Ивана Киреевского была религиозно-культурной – он понимал православие как лишь источник для всестороннего развития национальных сил, выражающих себя в народной культуре. И только перипетии истории Российского государства, тяжесть ее государственной машины, помешали расцвету этой культуры. 

         Концепция Алексея Хомякова была исключительно религиозно-метафизического свойства. Уже в самом православии, полагал он, а не в его культурно-бытовом выражении содержится значение России. Русскому человеку достаточно глубокой веры, чтобы ему открылся смысл его жизни и обозначились все перспективы. Но в отличие от оптимистического вывода Киреевского, полагавшего, что национальную культуру можно лишить развития, но невозможно уничтожить, вывод Хомякова звучит почти трагически или, по крайней мере, тревожно: поскольку вера трепетна и слаба, без приложимых усилий она уходит из человека, а вместе с ней уходит и сама жизнь. Поэтому он и говорил, что только вмешательство Провидения до поры спасало Россию от полного исчезновения

 

     «Старое и новое» действительно разделило старое любомудрие, которому следовал и которое развивал Киреевский,  и новое направление в русской мысли – славянофильство. Хомяков же, ободренный широким и сочувственным резонансом на свой "список", обзаводится поклонниками и единомышленниками, признается «главой» нового общественно-идеологического течения и приступает к созданию развернутого Учения.

       Хомяков концентрирует внимание на русской крестьянской общине – одной из немногих форм древнерусского быта, сохранявшихся при всех изменениях государственного устройства. Община живая и органическая представилась Хомякову идеальной национальной характеристикой, и в этом качестве он противопоставил ее числительному скоплению бессвязных личностей, каким видится ему не только Запад, но и по западному образцу выстроенная петербургская государственность.

      С понятием общинности Хомяков связывает и свой любимый идеал человеческой свободы, поскольку, выводит он, единство целого приводит к естественному единомыслию его составных частей – в противовес отрицательной свободе индивидов, сталкивающей их в борьбе между собой как в жизни, так и в мышлении. И далее, соединив органику русской общины со свободой православной веры ее членов, Хомяков приходит к выводу, что особая русская любовь к Богу, соединенная с божественной любовью к России, рождает благодать, навечно присущую ее общинной душе…  Этим выводом он завершает свое многослойное учение о Соборной церкви и соборности. Считается, что это учение имеет характер исключительно богословский, однако именно в нем Хомякову удается отыскать то, что так настойчиво искал и не находил Киреевский – непосредственный переход от религиозных идей восточной патристики к постижению природы национальной жизни. /Подробнее об  "учении о Соборной церкви и соборности" см. 8/

       

       На открытии соборности православной церкви Хомякову можно было бы и остановиться. Но за пределами вертикали вневременной и внеисторической связи России с Божественным установлением оставались еще онтологические вопросы и вся мировая история. И Хомяков, параллельно Учению о соборности, начинает писать историю всего человечества, создавать историческую горизонталь, чтобы в полученной таким образом системе координат окончательно определить исторический смысл России. 22 года он отдал своему исследованию, которое в посмертном издании заняло три тома, но которое он сумел довести лишь до Средних веков. Даже названия своему труду он дать не успел. По его записям труд принято называть «Семирамида, или Записки по всемирной истории».

      Изучая историю разных религий, Хомяков, как фракиец Орфей в ад, спускается во времена доисторические и там, во тьме веков, отыскивает неизвестные источники, от которых берут начало судьбы всего человечества. Зарождение веры истинной, прозревает Хомяков, произошло среди ирано-персидских народов. Там человек впервые поднял глаза к небу и узрел Бога единого и свободно творящего. Этот тип веры в дальнейшем обозначается у него как иранство. Одновременно в древнем государстве Нубии, расположенном в среднем течении великого Нила, по соседству с Египтом, из диктата необходимости зарождается вера ложная, отрицающая свободное творение и привязывающая человека к его собственным нуждам и страхам. По названию столицы Нубии, Кушу, эту ошибочную веру Хомяков называет кушитством. Иранство и кушитство обретут у Хомякова смысл категорий, которыми он в дальнейшем будет поверять все мировые события и давать им оценки.

    Хомяков решительно изменяет привычные представления о распространении христианства. Он подчеркивает факт зарождения христианства из иудейской религии, но само иудейство определяет не как первозданную, библейскую веру, а как вторичную – западную ветвь распространения иранства. На востоке же от самого Ирана все погружено в кушизм, за исключением ряда северных индуистских племен, воспринявших иранство в виде брахманизма.

        От этого сообщества племен в незапамятные времена отделяются племена светлых брахманов, которые, продвигаясь на северо-запад, постепенно заселяли пустынные земли Восточной Европы. Они несли Слово Божие, поэтому получили название славян. Некоторые из брахмано-славянских племен перемешиваются с языческо-кушитскими племенами Западной Европы, внося коренные изменения в их языки, в результате чего образуется индоевропейская языковая группа. Часть же славянского племени угличей, продолжает поражать своими открытиями Хомяков, ни с кем не смешиваясь, достигает островов Британии и становится предками нынешних англичан, которых поэтому правильнее было бы именовать угличанами.

      В то же время дух иранства, простираясь на запад, попадает под воздействие языческо-кушитского начала: египетского, греческого, римского, в результате чего все западное христианство пропитывается духом биологического естества жизни, приобретает характер рационального знания и представляет собой скрытый под внешним покрывалом христианства синкретический ирано-кушизм. И только в греческой Византии христианству удалось избежать воздействия кушизма. Из Византии чистый ирано-христианский дух переходит на Русь к давно ожидающим его славянам-брахманам. Сущностно иранское начало русских славян счастливо обретает идеальную форму своего выражения в православии. Так вневременная вертикаль соборности пересекается с исторической горизонталью с точкой их схождения в мировом центре иранства – России.

 

       Созданное Хомяковым религиозно-историческое учение о России завершает начатую веневитинцами и продолженную любомудрами археологию православия, которая достигает у Хомякова предельного уровня метафизического мессианства. Завершенное славянофильство окончательно закрывает вопросы 1812 года абсолютным и позитивным национальным самоутверждением.

       Одним из этих вопросов было отношение к российской форме власти – безграничному  самодержавию – наиболее характерному     отличию России от Европы. Русская соборность - отвечает Хомяков - своей сущностью противится любому виду власти, поэтому русский  народ добровольно и сознательно отдал грех власти царю и государству, оставив себе всю полноту нравственной и духовной  свободы. Хотя власть в России абсолютна в своем проявлении, зато русский народ абсолютно свободен от этой власти. Самодержавие, таким образом, предстает в славянофильстве оборотной стороной русской свободы и, более того, ее сущностной необходимостью. В мистическом плане – власть русского царя есть лишь земная видимость, поскольку она ограничена волей народа и волей Господней. На деле же в России исконно существовало и существует народовластие, которое с определенного периода  истории стало осуществляться мистически и соборно.

     Подобным же образом завершенное славянофильство отвечает и на вопрос о пленении в России православной церкви государством. Отвергая наличие в России цезаропапизма, т. е. слияния светской и церковной власти, Хомяков решительно восстает и против идеи отделения церкви от государства. Христианско-православное  государство он считает единственно возможной формой существования России. Связующим же звеном между государством и церковью выступает, конечно, не Святейший синод, а сам   народ, который соборно исполняет роль русского патриарха.

   Наконец, вопрос очевидного расслоения русского общества – его раздельное существование (апартеид) в национально-   патриархальном виде, усугубленном крепостничеством, и в виде культурно-европеизированном – решается Хомяковым призывом к  господствующему и образованному сословию повернуться лицом к народу и войти в общероссийскую соборность. Хотя как это   сделать, за исключением совета переодеться в народное платье и начать постепенную отмену крепостничества, Хомяков и славянофилы так и не придумали.

 

       Абсолютным и положительным самоутверждением России славянофильство меняло и отношение к Западу, который в славянофильской мысли окончательно перестает быть объектом для подражания. Выражением славянофильской мечты стала монументальная картина А. Иванова «Явление Христа народу», в которой, по замыслу художника, образ Христа воплощал Россию, являющую себя в Фаворском свете всем народам мира. Сам же Хомяков мечтал о том времени, когда Москва, наконец, протянет руку братскому славянскому Лондону.

       Совершенно искренне относился Хомяков и к идущему из Древней Руси поверью о спящем русском богатыре, который проснется только тогда, когда Царьград (Константинополь-Стамбул) вновь станет столицей и центром православия: «Народные песни и предания, – писал он, – у самих турок, сербов и болгар считают за несомненную истину, что рано или поздно Царьград будет завоеван русскими». Этим славянофилы, увы, становились на сторону имперской России в ее давних планах по установлению контроля над проливами между Черным и Средиземным морями.

 

       Превращению историко-философского учения Хомякова в идеологию славянофильства и появлению первого в России общественно-политического течения в немалой степени способствовали и конкретные политические события. Зарождение славянофильских идей было связано, в том числе, с русско-турецкой войной 1827–1829 гг., в которой участвовал Хомяков, и после окончания которой он всерьез задумывается над историческими и мистическими судьбами православия. Европейские же революции 1848 года были восприняты сторонниками славянофильской теории как окончательное подтверждение исторической правоты учения: Запад погибал, в то время как Россия расцветала в силе и богатстве николаевской стабилизации.

      «48-й год» подталкивал славянофилов к переходу от отвлеченных идей к немедленной политической практике. Возврат России на «истинный» православно-общинный путь, на фоне европейских революций, воспринимается ими столь же революционно: сейчас или никогда! Славянофильство мнило себя почти политической партией, способной оказать давление на царское правительство. В 1848 году Хомяков начинает открыто рассылать «Политические письма», в которых он призывает к немедленному покаянию высших сословий, согрешивших перед народом, чтобы «воскресить народное единство и общение, которое так давно разорвано и в котором одном вся будущность не только России, но и всего славянского мира».

        Однако патриотические призывы к покаянию, к возврату к духовным ценностям «Святой Руси» и к церковной свободе не были нужны ни Романовым, ни синодальной церкви, поэтому вызвали высочайшее раздражение. Николай и правительство усмотрели в них проявление дворянского недовольства и вольнодумия. Славянофильство, о существовании которого сам святой русский народ даже не догадывался, со стороны власти подверглось осуждению, следствием чего стало ужесточение литературной цензуры. Но серьезную общественную волну славянофилам поднять не удалось.

      Реакция же самодержавия на европейские революционные события пошла совершенно по иному руслу. В европейской революции много студентов? – Берегись, Россия, студентов! Подозревали молодых чиновников и журналистов – всех скопом называли коммунистами. Представление же о внутренней оппозиции у Николая было весьма оригинальным: «На вас [дворян] и на народ я надеюсь. Но есть класс людей, который от народа отстал, а к образованным не пристал – это дворовые. При них будьте осторожны: они опасны»…

        И все же славянофилы, желавшие тотального отграничения России от Запада, действиями царского правительства вполне могли быть удовлетворены. В 1849 году русские войска вновь вошли в Европу и жестоко подавили венгерскую народно-буржуазную революцию. Это вызвало крайне негативную реакцию у большинства европейских стран, и Россия стала восприниматься как международный жандарм. Постреволюционная Европа обрела привычную историческую враждебность к России, вылившуюся, в результате, в Крымскую войну 1853–1856 гг. Поражение в ней России стало одновременно и крахом славянофильских идей в их первоначальном выражении.

 

      И здесь, в тысячный раз, встает вопрос: религия и религиозная вера – категория и чувство онтологическое  или – исторически развернутое – все же биологическое?  Но поскольку наряду с религией существуют и другие формы познания: наука, искусство и сама философия, – то хотя бы с этой точки зрения можно рассматривать религиозную веру как пусть древнейшую, но всего лишь одну из форм познания. Религиозная философия отвечает на это в том духе, что все остальные формы познания вышли из религиозной в отрицательном процессе секуляризации, но это утверждение лишь раскрывает вечно романтический характер русской философии, ставящей события прошлого выше последующих. Сама идея Святой Руси принадлежит романтическому дискурсу, согласно которому все величайшие события истории остались в прошлом, а за ними следуют лишь процессы разложения и затухания. И только отдельные герои-одиночки пытаются удерживать мир, оказавшийся на грани гибели, проповедуя великое прошлое /9/.

       В христианской идее, безусловно, содержится общечеловеческая, универсальная направленность, удерживающая мысль и чувство от унизительного дарвинизма, от представления о смысле человеческой жизни только как о биологической борьбе видов. Достаточно сравнить Ветхий и Новый заветы, чтобы понять историческую задачу христианства, на определенном этапе установившего водораздел между ранним человечеством, еще накрепко связанным с природным существованием, близким биологическому, – и восприятием человека себя как внеприродного существа (см. "О бессознательном").  Но если человек уже не связывает себя с тотемным деревом, зверем-прародителем или рекой, то он неминуемо будет искать новой связи с себе подобным, но уже сверхчеловеческим началом. В Ветхом завете бушует Бог-Природа, выражены страх и преклонение человека перед непостижимой силой; в Новом завете главенствует Сын человеческий, он же – Богочеловек. Не человек для «Субботы» (требований природы), а «суббота» для Человека – вот формула перехода к новому сознанию. Ровно такой же процесс мы наблюдаем и в восточных формах религии, где новозаветность буддизма одерживает верх над ветхозаветностью индуизма. Разница лишь в глубинной ментальности, по которой восточный человек, поднимаясь над природой, стремится не к духовной свободе, а к качественно новому слиянию с той же природой.

    И все же, если христианство (как и буддизм) содержит в себе естественный ход человеческого развития, то сама религиозно-познавательная идея не может на этом основании признаваться универсальной, она всегда будет ограничена бездоказательностью веры (тезис Тертуллиана: верую, ибо абсурдно). Религиозная философия всегда будет лишь философией верующего разума и будет ограничена верой как условием познания.

       С другой стороны, вся идеалистическая философия честно и тщетно пыталась доказать объективность Бога и божественного устроения жизни. В невозможность такого доказательства упирались антиномии Канта, которые Гегель в свою очередь пытался преодолеть путем восходящего снятия диалектических противоречий, в надежде открыть Бога через достижение абсолютного логического тождества. Но если западную идеалистическую философию можно уподобить строительству Вавилонской башни с целью достичь Бога, то русская религиозная философия подобна ветхозаветному Ною, услышавшему от грозного Бога: будь праведником, веруй – и спасешь себя и все человечество. Тогда справедливо будет сказать, что европейский путь познания есть философия человека, стремящегося к Богу, в то время как русская (религиозная) философия претендует на открытие самих мыслей Бога и в них ищет определение человека. Это и есть онтологическая философия сущего, как позже определил Бердяев.

         Бердяев говорит и о том, что некоторые черты славянофильской психологии присущи всем подлинно русским. С этим необходимо согласиться, с той лишь оговоркой, что в самой русскости генетически содержится не психология или идеология славянства, а все те вопросы, на которые дали свои положительные ответы славянофилы. И здесь обращает на себя внимание факт, что эти ответы основаны на отделении реальной жизни от ее смысловых определений. Идеи русской философии начинают жить самостоятельной и самоценной жизнью и, уже с позиций своей новой вещественности, пытаются оказывать влияние на жизнь реальную.

      В искусстве это присуще модернистскому построению художественного произведения, которое самим своим существом дистанцируется от реальной жизни, но оказывает на нее воздействие своей заведомо искусственной реальностью (см. «Искусство в двоичном коде»). Так и русская жизнь, под воздействием религиозно-модернистских идей, начинает обретать свою вторую, искусственную реальность, которая, в конечном счете, или помогает претерпевать малопривлекательность текущей действительности, или способна вылиться в фантомную реальность какого-нибудь русского социализма, тоталитаризма или авторитаризма.

 

         Хомяков при его громадном, хотя и стихийном таланте вывел свою русскую идею не из критики или анализа русского христианства, а впрямую из его апологетики. В результате все самые примитивные стороны национальной жизни были определены Хомяковым как идеальные или вовсе проигнорированы. Для этого достаточно было объявить, что не церковь находится в культуре и истории, а вся история и культура находятся в церкви. Наука, искусство, государство, социальная и экономическая жизнь – всё представляет собой лишь различные измерения в пространстве церкви. И тогда русская жизнь раз и навсегда оправдана.

     

​

​

​