Федор Степун. Новый град - социализм без марксизма

 

       Замечено, что в русском языке все народы существительны. Кто? Немец, француз, зимбабвиец. И только мы сами себе прилагательны. Какой? Русский. И вынуждены добавлять – русский человек. Поэтому так естественно звучит определение – русский европеец. Но как тогда назвать человека, по крови и вере принадлежащего Европе, но свою жизнь посвятившего России? Хотя именно с таких людей начиналась столь любимая Федотовым европейская Россия, если иметь в виду, например, Франца Лефорта, ближайшего сподвижника Петра, и многих других обрусевших иностранцев, всех этих штольцев, которыми Гончаров оттенил русскую обломовщину. В этом ряду и Фридрих Штеппун, он же – Федор Августович Степун (1884–1965).

      Юноша из благопристойной лютеранской семьи фабриканта, ученик реального училища с немецким воспитанием и русскою душою, Федор Степун рано обратил внимание на противоречие, раздиравшее русскую действительность: высочайшие достижения культуры – и примитивная жизнь народных масс с ее темной и от того экстатичной религиозностью.

     Разгадку этой антиномичности он пытался отыскать в работах единственного на тот момент русского философского авторитета – Владимира Соловьева, но и там обнаружил ту же двойственность: критику и даже приговор России реальной и метафизическую поэтику софийной России. Зато философская поэзия Соловьева произвела на юношу глубокое впечатление: через поэзию мир чувствовался глубже, рождая у Ф. Степуна проникновенные и трагические мысли. А рядом Гоголь, Достоевский, Толстой... Странная русская жизнь и великая русская литература взаимопересекались множеством вопросов, на которые Федор Степун твердо решил найти ответы самостоятельно.

       По окончании училища, в 1902 году, уже знакомый по книгам и журнальным статьям с популярной на тот момент философской школой неокантианства, Степун едет учиться в Гейдельбергский университет, к основателю баденского (фрайбургского) направления неокантианства – В. Виндельбанду. Степун сознательно выбирает баденское направление, уловив в нем близость к положительному всеединству Соловьева. В 1910 году он возвращается в Москву с горячим желанием внести свой вклад в дело русской философии, а если получится, то и в саму русскую жизнь. С этой миссией связан и его переход из лютеранства в православие.     

    Для объяснения двойственности России и русской жизни Степун разрабатывает собственную философскую теорию, в которой сближает неокантианские представления о человеческой жизни, основанной  на переживании Абсолюта (божественной ценности бытия), с идеей положительного всеединства Соловьева – стремлении человека к полному слиянию с Ним, и обнаруживает неразрешимое противоречие. Восприятие и переживание мира имеют два основания: жизненное и культурное. Жест культуры, направленный во внешний мир, ослабляет в человеке непосредственное религиозное переживание Абсолюта, устремленное к слиянию с ним (как монашеское) и которое возможно только в глубинах жизни, свободных от культурных влияний. А это значит, что жизненный и культурный миры противостоят друг другу, не гармонизируются и ставят человека перед драмой выбора: "Переживания целостной жизни определяются мною как переживания религиозные, как переживания Бога живого. С этой высшей точки зрения сфера творчества понимается мною, с одной стороны, как отпадение от Бога, с другой же, как живая тоска по Нем".

       В православно-русском мире драма выбора достигает высот трагического (наиболее рельефно это показано у Достоевского), поскольку православие сущностно и исторически не включает культуру и художественное творчество в контекст мистического процесса личного постижения Абсолюта. Отсюда неминуемо следует разорванность русской жизни, в которой народная составляющая  имеет чистое религиозное чувство, не затуманенное культурой, а культурный слой платит за свою глубину переживаний оторванностью от Абсолюта. И в этом - трагедия русской интеллигенции, которая собственной культурой перекрыла себе дорогу к абсолютной истине. Но Степун открывает один элемент, который дает интеллигенции шанс, это художественное творчество, осознаваемое творцом как деланье и в котором культура и жизнь оказываются связанными воедино.

      Предложенная Степуном религиозно-культурная парадигма все же мало объясняла Россию, зато как нельзя лучше объяснила феномен Серебряного века – бросок культуры в художественное деланье ради встречи с Абсолютом (символизм), а кроме того – брала под защиту хотя бы художественный слой огульного обвиняемой во всех грехах России интеллигенции.

     Свою философскую концепцию России Степун изложил в нескольких номерах международного альманаха «Логос», выходившего в Москве с 1910 по 1914 г. на русском, немецком и итальянском языках /45/. Неоидеалисты «Логоса» свято верили, что они вносят в русскую философию «теоретическую работу мысли» в противовес идеям русской религиозной философии, которые «извлекались уже вполне готовыми из темных недр внутренних переживаний» /46/ (из программной статьи «Логоса»). Впрочем, и сам Степун, порвав с лютеранством и приняв сердечность православия, неминуемо оказывался в поле притяжения критикуемой им русской религиозной философии. В неподвижный мир ценностей неокантианства он привносит экстатический элемент православного сознания – мотив личного деланья для достижения связи с Богом. В итоге его философская теория почти сливается со «Смыслом творчества» Н. Бердяева.

​

     Философскую и просветительскую деятельность Степуна (много ездил по городам с лекциями) прервала война с Германией. Он счел необходимым защищать свою единственную родину – Россию, добровольцем пошел на фронт и с честью исполнил воинский и офицерский долг. Активная жизненная позиция сделала его участником революционных событий 17-го года, в которых, следуя своему представлению об абсолютной истинности народно-жизненного мира России, он выступал с эсеровских позиций. После Февральской революции был избран во Всероссийский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, возглавлял Политуправление военного министерства Временного правительства у бывшего эсера-террориста Бориса Савинкова.

        Социалистическая революция стала для Степуна полнейшей неожиданностью. Как и многие представители русской культуры, стоявшие на народной (эсеровской) позиции, он воспринял большевистский переворот как временную крайность – резкий крен руля влево, после чего корабль революции должен выправить свой курс. Поэтому при большевиках он занял культурную позицию: стал заниматься театром, сотрудничал с Н. Бердяевым в Вольной академии духовной культуры и даже, для определения своего «социального положения» и чтобы пережить голод, уехал с семьей в деревню, где образовал «семейную трудовую коммуну».

      В 1918–1922 годах выходит в свет труд Освальда Шпенглера «Закат Европы». Шпенглеровская идея вырождения культуры в мертвые, лишенные творческих сил цивилизации и его пророчества о нарождающейся русско-сибирской культуре оказываются чрезвычайно близки Степуну и, неожиданно, многое для него открывают в происходящих в России событиях. Он становится инициатором выхода в 1922 году коллективного сборника «Освальд Шпенглер и закат Европы» (по названию статьи самого Степуна), в котором участвуют философы, объединившиеся в Вольной академии. Статья Степуна представляла собой сочувственное изложение шпенглеровской картины умирания лишенной животворящих христианских основ европейской цивилизации. Правда, Степун позволил себе небольшое добавление – о неминуемости перехода умирающей европейской цивилизации на ее заключительном кризисном этапе в социалистическую форму жизни. Своим открытием Степун был чрезвычайно доволен, поскольку, как ему показалось, он нашел недостающее звено, доказывающее единство России с Европой. Зато сборник вызвал суровый гнев вождя мирового пролетариата Ленина: социализм по Марксу – начало высшей фазы развития человечества, первая стадия на пути к коммунистическому раю, а у этого неруся, видите ли, – последний, заключительный аккорд умирающей европейской цивилизации. Чистейшая белогвардейщина! Известно, что именно выход этого сборник и, конкретно, статья Ф. Степуна стали причиной решения Ленина о немедленной высылке за границу всех активных приверженцев религиозно-идеалистического мировоззрения.

     Уже находясь за границей, Степун назовет идеи Шпенглера основной причиной переворота в своем сознании. Он отвергнет лишь стоический призыв продолжать, несмотря на гибельное состояние европейской цивилизации, развитие техницизма – и заменит его новоградским призывом к новому религиозному наполнению европейской культуры.

      В 1923 году в Берлине выходит его книга «Жизнь и творчество» – единственный обобщающий философский труд Степуна. Одновременно публикуется и работа «Основные проблемы театра». В этих работах Степун подвергает критике культурный мир как таковой, неизбежно стремящейся стать комфортно-мещанским, и настаивает на приоритетной ценности жизненно-мистического мира, слитого с Божеством-Абсолютом, но в котором, однако, заложена драматическая коллизия отказа от творчества и свободы. И еще раз выскажется о ценности художественного познания мира, в котором достигается динамическое единство жизни и творчества. А поскольку философское знание Степун целиком относил к закрытому от абсолютной истины культурному миру, то и сам он навсегда уходит из сферы философских теорий в свободную философско-художественную эссеистику в духе православно-христианского экзистенциализма. Его главными переживаниями в течение всей жизни в эмиграции оставались религия и культура России, где за понятием религии стоял жизненный мир русского народа, а за понятием культурного мира – сознание русской интеллигенции.

​

        Степуну принадлежит мысль, что при исторических сломах эпох раскрываются глубины народной жизни и национального сознания. При этом он был единственным в ряду русских философов, кто непосредственно участвовал в событиях революционного слома России. Все, что он близко видел и глубоко пережил, Степун передал в 500-страничных «Мыслях о России», печатавшихся с 1923 по 1928 год.

       В отличие от деятелей религиозной философии обвинявших в гибели России исключительно интеллигенцию, в отличие от радикалов освободительного движения, оправдывающих свершенный ими переворот метафизической пролетарской идеей, в отличие от П. Струве, считавшего, что народ вообще не участвовал в революции, – Степун ясно и определенно назвал Октябрьский переворот революцией народной. И столь же определенно обозначил ее как закономерный результат истории России. Но только результат не положительный, а экзистенциально определяемый Степуном как «грех России», «тяжелое заболевание народной души», «болезнь русского духа», «сущностный срыв всего народа». Речь идет о чем-то темном и еще неясном, что содержится в самой глубине русской жизни, о неком скрытом в ней вирусе, который под влиянием внешних обстоятельств вывел хроническую болезнь наружу: "…Большевизм совсем не большевики, но нечто гораздо более сложное и прежде всего гораздо более свое, чем они. Было ясно, что большевизм – это географическая бескрайность и психологическая безмерность России. Это русские «мозги набекрень» и «исповедь горячего сердца вверх пятами»; это исконное русское «ничего не хочу и ничего не желаю», это дикое «улюлюканье» наших борзятников, но и культурный нигилизм Толстого во имя последней правды и смрадное богоискательство героев Достоевского. Было ясно, что большевизм – одна из глубочайших стихий русской души: не только ее болезнь, но и ее преступление. Большевики же совсем другое: всего только расчетливые эксплуататоры и потакатели большевизма. Вооруженная борьба против них всегда казалась бессмысленной – и бесцельной, ибо дело было все время не в них, но в стихии русского безудержа…"

      Понимание Степуном причин болезни народной души во многом совпадало с выводами Г. Федотова о трагическом результате невстречи русской интеллигенции с греко-византийским христианством. Только в отличие от Федотова Степун считает Россию всегда неотрывной частью Европы, а потому рухнувшая в бездну исторического небытия Россия, а вслед за нею Италия и Германия для него – звенья одной цепи, части единого кризисного процесса, в котором большевизм был "…последним словом трагического пересечения только еще восходившей к своей собственной культуре русской религиозности с только что порвавшей со своими религиозными корнями западноевропейской культурой".

    Все решила вера вождей большевизма, которая имела национально-религиозный характер, но воплощала собой безбожный европейский социализм. Причиной же распада национального сознания, породившего в глубинах национальной жизни стихию большевизма, стал – и здесь Степун полностью согласен с Федотовым – разрыв между национальной культурой и национальной религиозностью, выраженный в отсутствии в высокой русской культуре изначального религиозного содержания. Причину этого несовпадения жизненного и культурного миров России Степун традиционно обнаруживал в устоях русской православной церкви, которая оказалась глуха к земному устроению человеческой жизни и, более того, потакала государственному деспотизму в ущерб отстаиванию естественных прав человека, общегражданских и общенациональных интересов. Плененная государством Русская церковь занималась лишь тем, что требовала «погашения человеком своей грешной самости», чем только усугубляла процесс обезличивания человека перед лицом государства. Самоизолировавшись от проблем свободы человеческой личности и социальной жизни, церковь не дала религиозного наполнения национальным и пришедшим из Европы культурным ценностям, а потому и не смогла «на полпути встретиться со свободолюбивой интеллигенцией и тем уберечь ее от религиозного мракобесия ленинизма». Итогом же явилась религиозная трагедия революции и победа большевизма, ставшего, по определению Степуна, «грехопадением русской национальной идеи».      Закономерно полагать, что сама национальная идея для Степуна заключалась в упорном и постепенном сращивании жизненного и культурного миров России. То, что Федотов определял как конечную причину исторической неудачи России, – не взошедшее русское европейство и возобладавшая азиатчина, – Степун полагает исходным пунктом для национальной задачи сращивания, не решив которую Россия обрекала себя на постоянство гибельных кризисов. И именно эта задача, по выводу автора «Мыслей о России», на момент кризиса общеевропейского так и не была решена.       

       Степун не оправдывает, но и не подвергает огульной критике русскую (народную) жизнь, а пытается воссоздать ландшафт русского духа («Идея России и формы ее раскрытия», 1934), исходя из мировоззренческой позиции, что «русскость есть качество духовности, а не историософский, политический и идеологический монтаж». А потому раскрытие русской идеи «требует не формул, а тщательной живописи исторического пути и лица России». Он начинает с уже устойчивой для эмигрантской мысли 30-х годов экстраполяции ландшафта духа на географический ландшафт. В этом он совпадает и со Шпенглером, и с Федотовым в уже известном утверждении, что Россия как часть Европы представляет собой фронтир – дальний форпост европейской цивилизации (американский историк Ф. Тернер, введший в науку само понятие фронтира, называл его «точкой встречи дикости и цивилизации»), который в течение длительного исторического времени находился под влиянием и воздействием нецивилизованных стихийных сил. За спиной у русского народа Европа, а перед глазами... нет, не Азия и не Восток, а географическая бескрайность. Она-то, по мысли Степуна, и сыграла злую шутку с русским народом. В этой почти метафизической бескрайности России он усматривает главную причину нелюбви крестьянина к собственному труду, к земле-кормилице: "Труд, положенный русским народом, на создание державы Российской, был, конечно, громаден, и всё же он никогда не был тем, что под словом труд понимает трудолюбивая Европа, что под ним ныне понимаем уже и мы: он не был упорною, медленною работой, систематическим преодолением сопротивления материала специально изобретаемыми для того средствами... Читая любую русскую историю, получаешь впечатление, что русский народ не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен. Эта военнопленная земля работала на русский народ, работала без того, чтобы он сам на ней по-настоящему работал".     

      Столь решительное утверждение Степуна можно при желании отнести к его немецкой крови (вспомним «Протестантскую этику» М. Вебера или известное высказывание М. Лютера: «Если мне скажут, что завтра конец света, то еще сегодня я бы посадил дерево»), если бы оно не находило своего подтверждения у С. Булгакова, много писавшего об отсутствии священного отношения к труду в России. Степун также акцентирует отсутствие чувства священности, но даже не по отношению к труду, а к частной собственности, вследствие чего труд как основная функции жизни и не переходит из жизненного мира в культурный. К этому лишь можно добавить, что презрительное отношение к труду и по сей день остается, по выражению Степуна, «принципом всякого русского делания и творчества».

       Степун больше, чем кто-либо из русских философов, писал о религиозном характере большевизма и всей русской революции. Согласно его утверждениям, большевики создали почти религиозную идеологию, «своеобразную смесь наукообразного рационализма с вольноотпущенной бесцерковной мистикой». Но питательной средой для этой идеологии стало ложное направление религиозной энергии русского народа - тесная связь религиозности с некультурностью России. Однако вера, лишенная социокультурной оболочки, в сочетании с о пассивным свойством русского народа надеяться на Бога,  может принимать какой угодно образ, поскольку важен не Бог, а лишь вверенные ему надежды. Религиозный смысл русской революции стал настоящим наваждением пореволюционной эмигрантской мысли, поскольку такой подход давал хоть какое-то оправдание революции и самой России. Особенно это касалось фигуры Ленина, который, после своей скоропостижной и загадочной смерти и в сравнении со Сталиным, в глазах эмиграции все более приобретал черты выразителя духа русского народа. 

     Конечно, Степуну, делегату I съезда Советов, слушавшему Ленина в июне 1917 года, могло показаться, что речи вождя внимает в религиозном экстазе вся Россия, что разверзлись небеса, и Христос-Ленин именем Отца-Маркса зовет и указывает... Но из истории революции мы знаем, что, например, российская глубинка и сельская масса фактически не были вовлечены в политические события и мало ими интересовались. В России все решается во дворцах и на центральных площадях столиц. Другое дело, что народ сам обожествил большевиков, их идеи, их вождей и их обряды, включая массовые расстрелы, вплоть до расстрела царской семьи. Но это скорее говорит о механистичности веры у русского народа, ее неглубоком и действительно пассивно-бытовом уровне. В России, где народ никогда не обладал естественным правом человека, не могла вырасти и естественная религия. В России христианство всегда существовало только как государственная религия. Как в свое время киевляне и новгородцы по княжескому приказу безропотно перешли от волхвования и поклонения истуканам к поклонению Богу-Христу (сопротивлялись лишь сами волхвы), так и при большевиках народ безропотно перестроил свое религиозное сознание на удобный для власти лад - какую религию прикажет иметь государство, в такую народ послушно и переходит.  

   У Степуна было свое понимание западничества и славянофильства. Он полагал, что в самом факте существования двух разнонаправленных воззрений на исторические корни и путь развития России обозначено необходимое ей двуединство культуры, берущей основания как из Европы, так и из национального источника. Но Россия не смогла осуществить это двуединство. Европеизированный культурный мир России не смог впитать в себя национально-православные свойства ее жизненного мира. Как результат, культура России, не получив должного религиозного наполнения, замкнулась в своей самоценности, потеряв тем самым свою предметность и трудовую (воспроизводство культуры) функцию, и начала вырождаться. Результатом окончательного разложения славянофильства и западничества, по выводам Степуна, стало превращение их в оглашенную русскую религиозную философию (РРФ) и оголтелый русский революционный марксизм (РРМ), которые совместными усилиями и сотворили поджог России.

    Для Степуна рационализм мышления, имеющий в основании религиозную схоластику и приоритет строгих форм, представлялся важнейшим выражением европейской культуры. Вымывание из нее религиозного содержания и недостаточность такого содержания в культуре русской он полагал «ослаблением заслона от волны всеобщего безумия и страха». С другой стороны, социалистическое деланье разумно, а коммунистическая идея по своему существу рациональна, но и здесь иррациональная стихийность русского сознания смогла превратить культурную европейскую идею в свою противоположность – в почвенное противление культуре, вылившееся в большевистское безумие: "С первых же дней их воцарения в России все начинает двоиться и жить какою-то особенной, химерической жизнью. Требование мира вводится в армию как подготовка к гражданской войне. Под маской братания с врагом ведется явное подстрекательство к избиению своих офицеров. Страстная борьба против смертной казни сочетается с полной внутренней готовностью на ее применение. <…> Всюду и везде явный дьяволизм. Учредительное собрание собирается в целях его разгона; в Бресте прекращается война, но не заключается мира; капиталистический котел снова затапливается в «нэпе», но только для того, как писал Ленин, чтобы доварить в нем классовое сознание недоваренного пролетариата".    Как итог, не имея ни внешней, ни внутренней защиты от иррационализма, Россия, по выводу Степуна, и положила начало общеевропейскому кризису XX века.

​

     Если бы Федор Степун закончил свою философию «Мыслями о России», то и тогда мы говорили бы о нем, как об одном из самых проникновенных философов России, добавляя при этом, что его анализ проблем русской жизни носил выраженный европоцентристский характер. Но с конца 20-х годов, обосновавшись на своей исторической родине, в Германии, Степун оказывается непосредственным очевидцем поражения и гибели под натиском гитлеризма казавшихся незыблемыми европейских демократических и культурных установлений. Одновременно с этим, как уже говорилось, в Европу приходят сигналы об успехах социалистического строя в СССР. Многим, в том числе и Степуну, показалось, что чаша исторических весов сдвинулась в пользу сталинского социализма. Но, пожалуй, только у Степуна хватило мужества без истерии или откровенного перебежничества принять факт исторической победы социализма и на этом основании поменять точку зрения и впервые взглянуть на Европу перед лицом России.

    В отличие от Г. Федотова и большинства религиозных философов России Степун – не христианский социалист, а типичнейший христианский демократ, выступающий за буржуазно-демократический парламентаризм на основе евангельских ценностей. Основанием европейской цивилизации Степун признает христианство, которое, по его словам, есть «Божье утверждение свободного человека как религиозной основы истории», а демократию трактует как актуализацию этого утверждения. Не менее важно для него и сопряжение Европы с духом рационалистической философии, с самой идеей разума, обеспечивающей условия для цивилизационного развития и прогресса. Поэтому причину кризиса Европы, в отличие от событий в революционной России, где «сошел с ума сам разум», Степун усматривает не в распространении иррационализма, а в усилении натуралистической составляющей рационализма и ослаблении в связи с этим его христианских оснований. Светская европейская культура оказалась подорванной фетишем вещизма и техницизма. Внешние результаты культуры затмили Божественную суть бытия.

     Подобная христианская экзистенция могла бы вызвать лишь саркастическую ухмылку Хайдеггера и обиду выпестовавших Степуна неокантианцев. В европейском католицизме Бог вечно присутствует в социальности бытия, а в европейском протестантизме (к которому принадлежал и Кант) – в плодах и результатах человеческой деятельности, то есть в самих вещах. Вместе это означает, что Божественное основание жизни не может быть количественной или качественной категорией. Христианство не может становиться лучше или хуже, его не может стать больше или меньше: даже в гитлеровской армии на бляхах солдатских ремней было написано «Gott mit uns». Но именно в этом кажущемся очевидным противоречии и содержалась основная идея новоградства. Развивая главное положение «Мыслей о России», – о народно-религиозном характере большевизма, о том, что большевистская революция состоялась как вывернутый наизнанку религиозный инстинкт, – Степун доводит его до определения большевизма как сконцентрированной христианской идеи, которая, вытолкнутая из Европы вещизмом и техницизмом, оказалась полностью сосредоточенной в России!

    Для подтверждения своего крамольно-революционного вывода Степун по-новому оценивает все существенные признаки России. Критикуемая им ранее бесформенность российской бытийности теперь трактуется как схожесть с Божественным, которое тоже бесформенно, ибо «Бог невообразим, непроизносим и непостижим». По его новой трактовке русской истории, Киевская Русь не погибает под натиском азиатской деспотии, а ее богатырская сила (богатырство как тип европейского рыцарства) добровольно уступает место тихим святым Московии. Душа же русского святого – смутная граница временного и вечного, окно, через которое ум и сердце связуются с Богом. Русскую Церковь теперь он называет «настоящим воспитателем простого русского люда». Так, шаг за шагом, критикуемая ранее цивилизационная несформированность России превращается у Степуна в положительную религиозную наполненность.

     Находит Степун и новое объяснение отсутствию самобытной русской культуры. В католичестве обязательный латинский язык связал Европу с античностью и создал мощную средневековую культуру. Россия же получила Библию на церковнославянском (болгаро-македонском) языке, от античности оторванном. По этой причине в Россию не проникла схоластическая теология, а значит и нечему было секуляризоваться – переходить в формы культуры и рационального знания. Средневековая же Византия не смогла передать Руси-Московии греческое знание сначала из-за татаро-монгольского ига, а затем вследствие собственной гибели. Поэтому в России классических оснований для культуры и не возникло.

     С той же немецкой педантичностью, с которой Степун разоблачал Россию, он создает ее новый духовный образ. Теперь Россия, наполненная исключительно бестелесной духовностью, предстает абсолютным носителем христианского духа в мире, его средоточием и смыслом. Бывший приверженец историзма, он фактически отказывается от истории, трактуя Россию как место с постоянной функцией воспроизводства христианства.

      Правда, грех большевизма за Россией все же остается, только теперь этот грех переадресуется Европе как родине социалистической идеи и определяется как «грех социализма перед самим собой». А сам социализм, определявшийся ранее Степуном как последняя фаза заката Европы, предстает ныне в виде высшей формы актуализации христианской идеи, с большевизмом уже не связанной. Большевизм, таким образом, оказывается «завозным» европейским продуктом – «отработанным паром капитализма», который «не может быть преодолен ничем иным, как возрождением веры в Распятого». Естественно, что новое христоцентрическое единство, которое Степун предлагал Европе, и которое он называл Новым градом, Европе может дать только Россия: "Россия может и должна стать во главе этого мирового процесса, хозяйственный аспект которого мы называем социализмом".

     Но для исполнения своей новоградской миссии Россия в своем посткоммунистическом будущем не должна возвращаться к капитализму, – иначе зачем было проходить через муки большевизма? При этом Степуна совершенно не интересует будущее советской культуры или промышленности. Его взгляд застыл на народе, которым он, уже совершенно оторванный от реалий советской жизни, продолжает считать только колхозное крестьянство. Он убежден, что хоть колхозы и создавались большевиками принудительно, но это была необходимая ступень становления «соборной трудовой артели», в которой и «взрастет высший тип человеческой личности». Далее следуют интереснейшие рассуждения о буржуазном индивидуализме как отпадении от христианской идеи личности: "Смысл и правда социалистического коллективизма и социалистической плановости не могут заключаться ни в чем ином, кроме как в освобождении религиозного начала личности из тисков своекорыстного индивидуализма. В этом смысле верно положение, что христианская душа по природе социалистична и что хозяйственной проекцией русской идеи должен быть признан социализм, а не капитализм". 

    Для реализации социализма без марксизма, полагает Степун, России требуются всего два условия. Земля должна оставаться государственной собственностью, чтобы государство могло контролировать необратимость процесса становления соборной личности в противовес частнособственническому индивидуализму. И формой правления должна стать президент-монархия, некий демократический абсолютизм…

       ...Не будем пенять Федору Степуну за его социалистические заблуждения. За ними стояли и гордость за вклад России в победу над фашизмом, и очарованность вхождением стран Восточной Европы в социалистический лагерь. Лучше будем помнить, что после 1937 года, когда власти фашистской Германии лишили Степуна права преподавания и публикаций, он не устремился на Запад, не изменил своих взглядов и продолжал открыто выступать против национал-социализма. Уже тем, что фашистская верхушка посчитала за благо его не трогать, он одержал личную победу над гитлеризмом. После капитуляции Германии, в 1946 году, в Мюнхенском университете как знак благодарности и признательности для Степуна открыли кафедру русской духовности и культуры – крошечный Новый град посреди большой и еще более изолированной от советской России Европы.

       Федор Августович Степун покинул этот мир 23 февраля 1965 году, на День Советской армии, после очередной университетской лекции о загадочной русской душе.

​

        Содержался ли в новоградской идее христоцентрического единства России и Европы хоть какой-то намек на истину? Связана ли Россия религиозно-исторически с Европой? Действительно ли им суждено оплодотворить друг друга? Состоится ли встреча Европы и России?

      Если до предела спрессовать европейскую историю, то она предстанет тысячелетним противостоянием германского и латинского миров. Начиная с середины VIII века, от франко-германской империи Карла Великого, Германия стремилась стать наследницей Рима. В позднем Средневековье, объявив себя Священной Римской империей, Германия продолжала претендовать на европейское господство в постоянном соперничестве с абсолютистской Францией. Позже, попав в полосу религиозных войн, Германия дробится на множество мизерных курфюрств, чтобы затем, благодаря «железному» прусскому канцлеру Бисмарку, предстать кайзеровской империей и снова наброситься на соседей. Так длится до Первой мировой войны. Победа над историческим врагом рождает немыслимый по хищности Версальский договор – торжествующая Европа посадила-таки Германию в клетку! Но в 1939 году Германия вырывается из клетки и, озлобленная, вновь нападает на Европу. Извечная вражда не закончена. В 1945-м Германию вновь ставят на колени. Но на этот раз в историческое противостояние вмешивается США. Благодаря плану Маршалла, направленному на быстрейшее экономическое и политическое восстановление Германии в единстве с другими европейскими странами, Германия окончательно сливается с остальной Европой.

     Что же касается России, то совершенно очевидно, что к главному историческому конфликту последнего тысячелетия она никакого отношения не имела. Более того, до определенного времени Россия была для Европы почти таким же неизведанным континентом, как и Америка, страной белых варваров, которую следовало бояться и на всякий случай накрепко отгородить от Европы посредством контроля над проливами, пусть и ценой постоянной поддержки Турции, караульщика России, – под вечные обещания пустить Турцию в Европу. 

      Драма России и состоит в том, что, обособленная, она возникла вне связи с историческими центрами древних культур. У Африки и Ближнего Востока был Египет. У Европы – Греция и Рим; Азия – наследница древних культур Индии и Китая. Северная Америка и Австралия перенесли на свои континенты европейскую культуру. Даже Южная Америка хранит память об империи инков. Россия никому не наследует. Русское сознание и русская мысль всегда страдали и мучались этой исторической неприкаянностью, единственным выходом из которой оказывался соблазн поставить Россию выше всех народов, вознести ее над всеми цивилизациями и культурами. Отсюда – с постоянством возникающая метафизическая идея особой связи России с Небом или историческая идея Третьего Рима, нашедшие свое последнее выражение в христиано-социалистическом мираже новоградства.

​