Сергей Булгаков. Русский хаокосмос: интеллигенция и народ 

 

 

     Обостренное  кризисное состояние России  первого десятилетия  XX века подводит русскую мысль к новому периоду, который становится философией действия. /31/ К этому времени русская философия окончательно отделяет себя от каких-либо европейских течений, для чего братья Трубецкие вырывают из философии В. Соловьева и абсолютизируют ее религиозную составляющую, придав ей откровенно национальный вид русской религиозной философии (РРФ). Религиозное и антроподицейное начала сливаются и создают устойчивый апокалиптико-эсхатологический дискурс. Переход от проблем бытия к проблемам человеческого существования переносит внимание с внешних оснований действительности на внутреннее содержание национальной жизни. Этой задаче уже не отвечала "надмирность"  Павла Флоренского, а требовался мыслитель, по-настоящему знакомый с глубинами жизни.

      Таков  Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944), сын полунищего провинциального священника из г. Ливны Орловской губернии, взваливший на себя труд по очередному и «последнему» объяснению и спасению России. Булгаков отличался стремительностью поступков, упрямством характера и бескомпромиссностью решений. За этим – безукоризненная честность, совестливость и самые высокие идеалы. Человек с такими качествами в России обречен на оппозиционность, на протест против любых институтов и установлений, поддерживающих несправедливое и ничтожное устройство русской жизни. Прямым следствием такого состояния души стал юношеский бунт Булгакова против официальной православной доктрины и самого Бога. Он бросает обучение в Орловской семинарии и поступает на юридический факультет Московского университета, где целенаправленно готовит себя к общественной и политической деятельности. Ему близки идеи абсолютных моральных ценностей неокантианства, но он совершает сознательный выбор в пользу актуального марксизма. Не обращаясь в последовательного материалиста, он принимает марксистскую политэкономию, философию истории и политические идеи европейской социал-демократии. Его мысль принадлежала Европе, душа и сознание тревожились за будущее России.

      Булгаков был одним из первых, кто уловил надвигающуюся на Россию катастрофу. Но, в отличие от Евг. Трубецкого, источник гибельного состояния России он обнаруживал не в пришедшей с Запада и разрушительной для культуры социалистической идее, а в идущем из глубины народной толщи темном духе, раздражаемом к тому же нигилистическим сознанием русской интеллигенции. Враг России глубоко сидел в ней самой! Поэтому Булгакова привлек в идеях Маркса не столько «социальный идеал» исторического детерминизма, сколько идея направленного действия и приоритет философской мысли, способной открывать пути к изменению действительности. При этом Булгаков, сосредоточиваясь на присутствующей у Маркса эсхатологической идее спасения человечества путем переустройства мира самим человеком, «пропускал» с неизбежностью вытекающее из марксизма революционное действие.

      После окончания в 1894 году университета, вместо «приуготовления к профессорскому званию», Булгаков с головой погружается в общественную деятельность. Не примыкая ни к каким группировкам и политическим течениям, он много выступает в печати с анализом причин российской неустроенности и факторов порождения зла и хаоса и ищет социально-экономические, политические и духовные законы, способные стать рычагами к переустройству России. В Европе Булгаков тесно общается с Плехановым, встречается с виднейшими немецкими социал-демократами Каутским и Бебелем, в России впечатляется      «Философией общего дела» Н. Федорова,   полемизирует с   Л. Толстым, поражается интуициям Достоевского. Наконец, он знакомится с учением В. Соловьева.

    Открытие философии Соловьева перевернуло его научное мировоззрение, придало его жизни смысл, в котором он, при всех превратностях судьбы, ни разу в дальнейшем не усомнился. Со свойственной ему страстью и категоричностью, еще не отбрасывая окончательно Маркса, Булгаков объявляет учение В. Соловьева последним словом мировой философской мысли, ее высшим синтезом. От Соловьева Булгаков принимает исходный посыл для своей будущей философии: человек есть существо религиозное. Правда, Соловьев утверждал это как истину мира, а не истину жизни. Булгакова это нисколько не смущает, и он фактически «переписывает» Соловьева, переводя все составляющие «положительного всеединства» в основания человеческого существования и самой жизни. Религиозная картина мира Соловьева превращается у Булгакова в религиозное сознание, которое он определяет как «чувство вечности, живущее в душе». Жить в религиозном сознании – значит жить «из вечности», жить «душою» и «творить личную жизнь». Соловьевская метафизика с идеей церковного переустройства общества преобразуется Булгаковым в эсхатологическую идею внутреннего перерождения человека и последующего религиозно-этического преображения мира в синтезе социализма и религии.

     Булгаков не отказывается от веры в грядущее торжество социализма, но в детерминизме истории, полагает он теперь, лежат не материально-экономические законы, а христианские заветы справедливости и любви, свободы и равенства перед Богом. Чужд ему и религиозный персонализм. Он верит в государство как обязательную составляющую прогресса, а причины зла и хаоса жизни видит в слабости и греховности отдельного человека. Внутри же российской жизни он полагает основным негативным моментом проповедуемую православной церковью апокалиптическую идею жизни «во спасение», которая оттолкнула от церкви деятельную русскую интеллигенцию.

        В 1901 году Булгаков получает кафедру политэкономии в Киевском политехническом институте. В Киеве происходит его знаменательная встреча с Н. Бердяевым, таким же, как и он сам, «колеблющимся» марксистом. В их беседах и спорах булгаковский детерминизм подвергается серьезному воздействию бердяевского экзистенциального миропонимания. Уже в 1902 году, в период начавшегося активного сближения интеллигенции с церковью, оба будущих деятеля религиозной философии окончательно порывают с марксизмом. Бердяев участвует в известном сборнике «Проблемы идеализма», а Булгаков в 1904 году публикует свою первую программную работу – «От марксизма к идеализму».  Он всецело и окончательно принимает идеалистический первопринцип и христианские основания жизни как единственно возможные для России.

      В 1903 году Д. Мережковский шумно объявляет о начале издания журнала «Новый путь», посвященного вопросам «нового религиозного сознания». К редактированию журнала он приглашает в Петербург уже получивших известность киевлян Бердяева и Булгакова. Однако совместное руководство изданием превращается для друзей в «братоубийственную войну» (спорить и беречь друг друга им досталось до конца дней в Париже) из-за различия их основополагающих – детерминистских у одного и экзистенциалистских у другого – установок. В конце концов, бердяевская позиция начинает преобладать, и Булгаков все же принимает ряд ее положений, в связи с чем онтология Соловьева подвергается  у него экзистенциалистскому переосмыслению и распадается на два типа существования или на «два града»: постоянным спутником соловьевского богочеловечества  у Булгакова становится человекобожие.

​

      В стихийной революции 1905 г. марксисты и религиозные философы вместе были на стороне восставших. В последний момент в события вмешались большевики, показавшие «игру без правил», что повлекло за собой поражение революции и открытый правительственный террор. После 1905 г. революционный марксизм и русская религиозная философия вступили в схватку между собой за обладание штурвалом тонущего российского корабля и право вывести Россию на путь спасения. При этом борющиеся идеологии имели одинаково эсхатологический характер, поскольку предлагали уже не реформы, а переворот в понимании и устроении бытия. Эсхатологический принцип «упасть, чтобы подняться» захватывал не только конфликтующие между собой идеологии, но и весь интеллигентский псевдосоциум.  Декадентство («упадничество») было не модой, а жизнеощущением. Серебряный век – это и «Петербург» А. Белого, и «На дне» М. Горького.

     Неудавшаяся, неряшливая и кровавая революция 1905 г. оставляет глубокий след в душе и сознании Булгакова. Он стыдится революции, стыдится причастности своей и всей либерально-демократической интеллигенции к ее подготовке. Принятие Россией идей марксизма открывается перед ним как ошибочное неозападничество. В 1906 году Булгаков покидает Петербург, возвращается в Москву (доцентом Московского университета) и публично объявляет о своем переходе на неославянофильские позиции с установкой на провиденческую для России роль Бога. Столь же решительно Булгаков приступает к формированию единого «религиозно-философского фронта» для борьбы с марксизмом: участвует в образовании Религиозно-философского общества и неославянофильского издательства «Путь». Рвет он связи и с религиозным авангардизмом Мережковского, увлеченного игрой в «религию третьего Завета». По его глубокому убеждению, Россию может спасти не социальная или религиозная революции, а только "…выработка личности; выработка устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком".

​

      В 1909 году, в коллективном сборнике «Вехи» он публикует работу «ГЕРОИЗМ И ПОДВИЖНИЧЕСТВО» – и до сего дня одну из лучших работ (наряду с обстоятельным трудом П. Милюкова) о русской интеллигенции. 

        В терминологии Булгакова интеллигенция – «культурно-руководящий класс», отвечающий за «процесс культурного воспитания страны». Этот слой творцов и хранителей культуры – соль нации, основной участник «исторического делания», воспитывающий народ и его властителей. В российской драме, которую описывает Булгаков, русская интеллигенция уже с момента своего возникновения несет на себе каинову печать петровских деяний -  участвует в уничтожении старой народно-православной культуры.  Монополизировав культуру и образование, интеллигенция, по мысли Булгакова, получает не только ведущую роль в национальной истории, но и всю полноту ответственности за судьбу своего народа. Вторым после Петра духовным отцом русской интеллигенции Булгаков считает Белинского, окончательно внесшего в ее среду дух атеизма и нигилизма. Как следствие, возникает пропасть между атеистической интеллигенцией и сущностно христианским русским народом. Но интеллигенция, осознавая свою вину и ответственность за всеобщую темноту и народное горе, не ищет связи с народом через христианство, а возводит атеистическую церковь в виде этого самого народа, вознося его на пьедестал, и начинает каяться – не перед Богом, а перед народом. Столь усиленное давление на народ, с которым у интеллигенции была, по существу, разная вера, привело к энтропии народной религии и фактическому растворению национальных начал. То, что не смогли сделать голод, холод и татары, выводит Булгаков, сделала собственная интеллигенция!!! Как же, по какой причине русская интеллигенция сгубила свой народ? Ведь не было же здесь прямого злого умысла. И Булгаков открывает истинную причину национальной трагедии.

         В любой культуре скрыто содержатся «два града» – «богочеловеческий» и «человекобожеский». Коэффициент культуры каждого народа – соотношение этих двух духовных основ. Русская интеллигенция, мучаясь виной и ответственностью перед народом, взяла на себя роль спасителей России и спасала ее героически, и в этом героизме и мученичестве самообожествилась, добровольно и не по чину возложив на себя Божественный крест и миссию Спасителя. Решая основной вопрос русской жизни – вопрос свободы, либерализации общества, – интеллигенция шла к свободе внешней, не занимаясь, по причине общего атеистического мировоззрения, проблемой свободы внутренней. И как трагический результат – перебившая хребет России, позорная и неудачная революция 1905 года, интеллигенцией подготовленная и проведенная. Определяя общую идею «веховства», Булгаков требует от интеллигенции покаяния за гибель Святой Руси. Преодолеть собственный «героизм», исправиться – значит, по Булгакову, победить в себе «интеллигентщину», «органически срастаться с нацией», «творить национальную культуру» и отыскивать в собственной душе путь к «граду Богочеловеческому».

         Представив интеллигенцию «солью» России, ее умом и духом, легко было вывести, что «вылечи» интеллигенцию – вылечится и Россия. А значит, виновная во всем, только интеллигенция ее возродить и сможет. Других сил для возрождения у России нет! Но для этого интеллигенции необходимо воспитать в себе религиозную волю и сменить идеалы – с героизма на христианское подвижничество.

      Каждый из русских религиозных философов по-своему обосновывал приоритетное значение религии в российской жизни. Булгаков же ставит под вопрос сам факт присутствия России в мире, который он полагает парадоксом, невозможной возможностью, поскольку в условиях России жить вообще нельзя: суровый и болезненный климат; трудность обеспечения себя продуктами питания и потому перманентный голод; цивилизационно-культурная периферийность и, как ее следствие, постоянная необходимость сдерживать многовековой напор дикого Востока, защищая неверную и неблагодарную к России западную цивилизацию. То, что при этих условиях Россия не исчезла из семьи великих исторических народов, как исчезли Рим и Византия, – величайшее чудо истории. Россия выжила только благодаря особым свойствам православия и его сущностно-приоритетной роли в жизни русского народа. Однако результатом этих титанических усилий и причиной перманентно неудовлетворительного состояния российской жизни стало трагическое слияние национального и православного аморализма. Аморальность русского народа Булгаков объясняет вечным состоянием борьбы за выживание, что не способствовало выработке устойчивых морально-этических норм. Аморальность же православия изначально заключена в нем как отсутствие какого-либо принуждения человека. Идея вечного и чудесного спасения, Спаса, превалирует в православии над необходимостью заслужить спасение. Поэтому православие не опускается в быт, не нормирует повседневную жизнь, где полностью властвует этническое начало: "…эта духовная невоспитанность – при отсутствии веры – казнится не только нравственным падением, но и внутренним рабством души, безволием, страхом – и все это глубоко вошло в историческое Православие".

     Второй причиной, исказившей жизнь русского народа, стала петровская церковная реформа, выразившаяся во вмешательстве государства в духовную сферу жизни, в мистическое общение человека и Бога. Несвойственная светской власти пастырская функция, по мнению Булгакова, только усилила всеобщий аморализм и отвратило народ от религиозной жизни. В XVII веке, считает он, церковная история в России закончилась навсегда, осталась только «церковная археология».

 

     В 1910 году, участвуя в организации издательства «Путь», Сергей Булгаков знакомится с Павлом Флоренским. Ко времени их встречи философские приоритеты обоих были уже полностью определены, и возникший взаимный интерес, переросший в дружескую близость, стал возможен не столько из-за сходства философских воззрений, сколько благодаря совпадению интереса к наследию А.Хомякова. Хомяков был для них предметом самых задушевных и интимных бесед, паролем их дружбы. Общность же философских «корней», уходящая к наследию В. Соловьева, была, наоборот, причиной деликатной полемики, поскольку оба, но по-разному, приняли от Соловьева софиологию в качестве религиозно-философского миропонимания. (Соф.II)  Общей воззренческой позицией Булгакова и Флоренского была вера в возможность обновления религиозной жизни. Оба считали, что закосневшие в течение столетий религиозные формы, охраняемые официальной церковью, вошли в противоречие с основаниями жизни, что и послужило причиной разразившегося общественно-политического кризиса. Но выйти из кризисного состояния можно, если вернуть обществу интерес к религии, обновив для этого ее сущностные и ценностные установки и обнаружив ее  сопряжение с повседневной реальностью. В отличие от тишайшего о. Павла взгляд Булгакова на современную ему российскую действительность отличался предельным драматизмом и категоричностью. Необходимость возврата к религии предстает у него не как потрясение собственной души от неожиданной встречи с Богом, а как обдуманный и рациональный вывод о единственно возможном способе устройства русской жизни, единственно возможном пути спасения России перед надвигающейся и еще невиданной катастрофой. При этом Булгаков понимал архисложность поставленной задачи, а потому искал глубинные истоки религиозного чувства и  возможность их философского выражения. /32/

      Из трех форм сознания – культурной, исторической и религиозной – Булгаков отказывает в истинности первым двум, как «насильственно внесенным», и обосновывает естественность для человека только религиозного сознания, которое в России, в свою очередь, упирается в «две твердыни – европейскую культуру и российскую государственность, – жившие обе антихристианскими устремлениями». В этом утверждении Булгаков фактически формулирует лозунг неославянофильства (отличие от «старых» славянофилов – в негативном отношении к российской государственности), впрямую обвиняя «неозападничество» (к которому он относит и русский марксизм) в «духовной капитуляции перед культурно сильнейшим». Философия Булгакова приобретает социальный характер и вторгается в область культуры, идеологии и политики..

              О чем же болит сердце «искателя религиозного единства жизни», как называл он себя сам?

         В своей работе «Свет невечерний» (1917) Булгаков делает кощунственное, с точки зрения религиозной ортодоксии, открытие. Он утверждает незаконченность процесса сотворения мира. Это неожиданное и «сумасшедшее» допущение немедленно взрывает все устоявшиеся понятия и отменяет силу любого закона. Все, кажущееся абсолютным и требующее подчинения себе, теперь переводится в разряд относительного и становящегося. Вся мировая история оказывается осуществляемым «Божьим всемогуществом на основе тварной свободы» временем творения мира, которое продолжается. Стратегия и смысл предпринятого Булгаковым перехода от религиозно-статической к становящейся картине мира совершенно ясны: в становлении богочеловеческого бытия должна непременно присутствовать энергия творчества, вызывающая к жизни «религиозную самодеятельность масс»*.
        * Не случайное терминологическое сходство с ленинской «революционной самодеятельностью масс».
      В булгаковской картине мира сама тварь не только допускается к участию в нескончаемом Дне творения, но, мало того, без нее, свободной и от этого слегка нахальной, окончательное сотворение мира и невозможно. Центральным событием, уже произошедшим в «недрах мира», у Булгакова предстает трагедия разрыва связи человека и Бога – событие не библейского, а исторического грехопадения. Он показывает предельно губительные последствия данной человеку свободы, которая привела к самоактуализации зла в мире. Утверждая самостоятельность и силу зла, Булгаков балансирует на самой грани манихейства, хотя и не переступает ее. Зло и хаос, полагает он, рождаются из несубстанционального Ничто, которое представляет собой изнанку бытия. И на то есть соизволение Творца, добавляет философ, возлюбившего мир в его свободе, а не в качестве только объекта Своего всемогущества. Тварная свобода, таким образом, вольна вызвать к жизни не только творческое со-бытие с Богом, но и не-бытие, тем самым актуализируя Ничто и вливая в него собственную жизнь. Т. е. если человек грешен, если непомерно и не в нужном направлении пользуется свободой, данной ему любовью Бога, то он не себе грешен, а миру; он соучастник бытия Ничто и творит не мир, а антимир – хаокосмос.

​

           Булгаков считал, что по ряду исторических причин Россия не прошла через процесс соединения религиозного и бытового начала, что мирское и божественное в российской жизни оказалось разграничено, и потому русский мир находится во власти хаокосмоса, от которого человек бежит в церковь, оставляя все материальное бесовщине. Но он верил, что русский человек еще может опомниться и вернуть Бога в повседневность.  Но для этого недостаточно только личной духовной связи с Богом (установка Флоренского), совместное с Богом творение мира должно пронизывать собой все общество, выражаться во всех видах социальных связей. Должно произойти преображение социальной стихии, которое под силу только религиозной общественности.  

            В 1912 году выходит самая значительная и оригинальная работа Булгакова – «Философия хозяйства», которая синтезирует весь его философский и экзистенциальный опыт.

           Булгаков дает принципиально новую трактовку библейского сюжета грехопадения Первочеловека и наказания его трудом, пропуская его через софиологию. Поскольку вместе с Адамом «падает» и София, то Господь завещает человеку труд как условие избывания греха, а не наказания за него. Труд превращается в софийное дело, а значит – в Божественное. Он – земное призвание человека, его послушание. Цель труда – достойная встреча с Богом, а не только личное или общественное благо. В труде вырастает личность человека: труд возвышается до профессии, а человек становится профессионалом. В социальном аспекте, трудом создается софийное хозяйство, которое обеспечивает просветление социальной плоти и порождает религиозную общественность, скрепленную не столько соборностью духа, сколько единым пониманием религиозного смысла труда.

        Несмотря на некоторое сходство трудовой этики Булгакова с положениями «Протестантской этики и духа капитализма» М. Вебера (серия статей, выходившая в Германии в 1904–1905 годах), работа Булгакова совершенно оригинальна. В отличие от Вебера, защищавшего либеральные ценности Реформации, в том числе религиозную свободу как условие эффективной экономики, Булгаков обосновывает софийность труда как универсальное бессознательное мировой истории, определяя его религиозно-экономический смысл. Но важнее, что Булгаков точно попадает в самую острую историко-бытовую проблему России.

    Православие, как отмечалось самим Булгаковым, весьма равнодушно относится к материальной составляющей жизни. Другие особенности исторической жизни России также не способствовали становлению трудовых традиций. Это заметил еще первый русский социолог Петр Лавров, предложивший для решения проблемы позитивистскую народническую идею «солидарности». Не помогло. Труд в России никогда не воспринимался как предназначение, оставаясь только способом добычи пропитания. Отсутствие корпоративности, традиций наследования профессий, легкость смены рода занятия и места обитания создавали, в конечном итоге, аморфную «трудящуюся массу» с тенденцией люмпенизации*.

    * Отсюда и возникновение крепостного права для насильственного прикрепления русского крестьянина к труду на земле, и причины обвального экономического кризиса после отмены крепостничества; отсюда и возобновление Сталиным крепостной зависимости в виде колхозов; отсюда и уникальное словообразование в русском языке – разнорабочий.

     Разрабатывая философию хозяйства, Булгаков ставил задачу немыслимой трудности, но важнейшую для России – переломить с помощью религиозного сознания отношение русского человека к труду и изменить трудовые отношения между людьми. Его практический идеал – «сшить» Русский мир и Бога на уровне материальной связи, осуществить социальную теургию и с ее помощью вытащить Россию из хаокосмоса.

      Нам в наследство Булгаков оставил научное обоснование причин и последствий функционирования экономического хозяйства России в системе «низкой заработной платы». Ни один из нынешних экономистов не обратил внимания на этот закон российской экономической системы. Ибо тогда надо вслед за Булгаковым признать невозможность перехода к экономике «высокой заработной платы» на одном «голом интересе», без признания «высших этических ценностей и в конечном счете религиозных ценностей, нравственных обязанностей в сфере профессионального труда».  Вот только люмпенизированным народным массам марксистская идея «освобожденного труда», слышимая, как освобождение от труда, оказалась ближе и понятнее…

​

       Разразившуюся мировую войну и все события 17-го года Булгаков принимает эсхатологически – как предел падения Софии и полный разрыв связи мира с Богом, что приводит Россию к ее неисчислимым бедам. Ему остается лишь признать, что история человечества как трагическая борьба «двух градов» – человекобожеского и богочеловеческого – закончилась торжеством человекобожия. И поскольку софийная связь нарушена и уже не может быть восстановлена (война, революция), то это означает неизбежный конец истории, гибель мира, но за которой последует его Преображение и восстановление софийности во вневременном плане («Софиология смерти»).

       В статье «На пиру богов» последнего российского религиозно-философского сборника «Из глубины» (1918) Булгаков признает полное поражение религиозной идеи в России в борьбе с революционным марксизмом. Он пишет о предельном «сгущении зла» и обвиняет теперь в произошедшем не только интеллигенцию, но и православную церковь во главе с Первосвященником, и весь народ – «хам и скот», – которому «нет дела до веры», а потому он с необыкновенной поспешностью перешел служить инфернальным силам зла.

     И все же Булгаков не теряет последней надежды. Если раньше его Россия – светлая ликом, но имеющая темное пятно в виде интеллигенции, то теперь вся Россия – темная ликом. И если ранее он сравнивал Россию с распятым Христом, то теперь – с распятым рядом с Христом разбойником, выдыхающим перед смертью «Верую в тебя, Господи» – во имя будущего Воскресения. С этой упрямой надеждой был связан и его неожиданный для многих переход в 1918 году в священство. Булгаков личным действием хотел участвовать в восстановлении софийности мира, в апостольском служении эсхатологической Церкви. В тылу Белой армии он преподает в Симферопольском университете, затем служит протоиереем в Ялтинском соборе. В 1922 году, вместе с более чем сотней ученых, писателей и общественных деятелей, чье пребывание в Совдепии Ленин небезосновательно счел опасным для нового строя, Булгаков покидает Россию. Но, даже выдворенный, он, по примеру апостола Павла, собирался писать послания к Пражской, Парижской, Страсбургской «церквям» – пытался начать софийную эпоху заново.

    Свое упрямство и драчливую бескомпромиссность сохранял до самого конца жизни. Писал богословские труды и продолжал разрабатывать софиологию. Доказывал (в скрытой полемике с Флоренским), что сущность Божественной любви переходит не на творение, а на Софию, что Бог-Троица любит не человека, а Софию как свое творчество. Московский патриархат и враждующая с ним Русская зарубежная церковь дружно осудили Булгакова за его понимание Софии как якобы самостоятельной – четвертой! – ипостаси Бога и объявили булгаковскую софиологию учением, чуждым православной церкви. Это событие произошло накануне злопамятного 1937 года, когда на Соловках расстреляли Павла Флоренского. Божественная и Падшая Софии соединились.

​

     Отдадим ему должное, Булгаков многое высказал по русской «тьме», но надежды свои связывал все же со светлой стороной России, с мессианским значением русского «света» для всего христианского мира. Истинная же природа «тьмы» России останется у него до конца не определенной.  Философский метод Булгакова не укладывается в привычные схемы влияний и следований, поэтому правильнее говорить о наличии у Булгакова сильной и самостоятельной философской позиции, чем о методе. /33/

​