Декабризм, «Николаевские дни» и «Русские ночи» Владимира Одоевского

 

      Просвещенное и офранцуженное русское дворянство, составлявшее в России военное сословие, прогарцевав в 1814 году по Парижу, было убеждено, что результатом их победы станет скорое переустройство России по европейским образцам. После возвращения «блистательной армии» в непролазную российскую грязь, «под замок» самодержавия, память об ухоженных немецких и французских деревнях, равно как и подхваченные от союзников-англичан идеи монархического парламентаризма, еще долго дразнили их воображение. Но вместо ожидаемых преобразований, как достойной платы за всенародный героизм и добытую славу, Россия получила от Александра послевоенный экономический кризис и отрезвляющую «господ офицеров» аракчеевщину в виде фактического расформирования армии, ставшей вдруг обузой для государства.

     Недовольство дворянства и зародившиеся в военной среде требования либерального реформирования России по европейским образцам перерастают в тайный заговор с целью удержания западного вектора России любой ценой, вплоть до убийства Аракчеева или даже цареубийства. В неподготовленной – из-за внезапности смерти самого Александра Павловича – попытке государственного переворота оказалось мало политического смысла, но обнаружились идейные основания декабризма, перенятые от французского Просвещения и английского эмпиризма.

 

       Николай I, чье царствование Пушкин называл «возвращением России в железный век», был отнюдь не тупым противником свобод, но – противником самой идеи европейского либертизма, неприложимого, по его глубокому убеждению, к России. Его безжалостная суровость к декабристам была поэтому не политического, а глубоко мировоззренческого свойства. В кратчайший срок Николаю удалось вернуть Россию к ее устойчивой самодержавно-помещичьей модели, к ее равнинному однообразию мысли, к ее излюбленному «восточному вопросу» ― праву России на обладание «колыбелью православия» Константинополем. Николай стремился привить обществу новый патриотизм как любовь именно к такому отечеству – с крепостными «пейзанами» и масленичными блинами, – при этом, однако, весьма интенсивно приспосабливая цивилизационные блага Европы к вновь умиротворенной российской действительности.

       Понимая значение и силу идей и стремясь как можно быстрее и эффективнее вычеркнуть из памяти современников европейские чаянья декабризма, Николай ввел первую в русской истории государственную идеологию единства России: «Самодержавие – Православие – Народность» – на основе разработанной министром народного просвещения графом Уваровым теории официальной народности, принятой Высочайшим указом в 1830-м году «дополнительно к церковному воспитанию для изучения в школе и пропаганды в литературе».           Это означало, что время идейных исканий и общественных реформ закончилось, а значит, любое инакомыслие по поводу прошлого, настоящего и будущего России будет отныне учитываться по жандармскому ведомству графа Бенкендорфа.

         

       Уже осужденные, заточенные в казематы и упрятанные в каторжные подземелья, многие из декабристов продолжали угрожать спокойствию России оружием философско-критических идей. Именно по этой причине государственным преступником № 1 в николаевской России официально считался тишайший Гавриил Батеньков, просидевший в Петропавловской крепости 19 лет, но не раскаявшийся и не обратившийся, как это часто бывает, к религии. Заключенный в одиночную камеру, он нафантазировал космического масштаба «Общую философию системы мира», в которой, среди прочего, заклеймил саму идею Бога как духовную неподвижность, преодолеваемую исключительно наукой и разумом. За этим читалось упрямое неприятие неподвижности и косности самой России. Но охранительство официальной идеи единства власти, веры и народа – господство над 40 миллионами крепостных рабов, якобы уравновешенное религиозным единством – лишь подтверждало ту самую батеньковскую «неподвижность» жизнеустройства России.

       Впрочем, и радикальные идеи декабристов не раскрывали ни исторического смысла России, ни ее места в мировой истории. Вопросы Александровской эпохи, которые, собственно, и стремился перечеркнуть Николай, не исчезли вместе с разгромленным политическим и идеологическим подпольем.

 

     После роспуска «Общества любомудрия» Владимир Одоевский переезжает для продолжения службы из Москвы в Санкт-Петербург. Декабрьские события не обошли его стороной: среди осужденных за участие в восстании был его старший (двоюродный) брат Александр Одоевский – корнет-гуляка и талантливый поэт, которому в юности младший брат пытался во всем подражать. И теперь Владимир Одоевский горько сожалел, что открытая ими, любомудрами, Россия не была своевременно объявлена, что «картина мира» с Россией как особым духовным пространством, наделенным решительным преимуществом перед Европой – быть всегда в Божественной истине – не стала достоянием широкой гласности. Тогда, возможно, не пришла бы заговорщикам мысль требовать на российский трон ополячившегося Константина и пытаться штурмом брать Петербург как второй Париж, чтобы превратить Россию в Европу.

      Горячо желая помочь любимому брату, Владимир Одоевский решает обнародовать результаты «шеллингианских таинств», наделив их более обширным содержанием и придав художественно-поэтическую форму, и тем послужить примирению государства с сиятельными каторжниками. Не говоря уже о том, что вопрос: «А где Вы были, милсударь, 14 декабря 25-го года?» – задавался не только в Следственном комитете, но и витал по углам светских гостиных.

 

     Князь Владимир Федорович Одоевский (1803–1869) был последним отпрыском некогда знатнейшей фамилии, ведущей свой род от легендарного Рюрика. После восшествия на престол Романовых Рюриковичи остались кто в скрытой, кто в явной оппозиции к новой царской династии. Романовы почитали себя исконно московскими царями, законными владельцами шапки Мономаха и хранителями византийско-православной традиции, столь же исконно противопоставленной латинскому Западу. Рюриковичи же хранили и помнили свои древние киево-новгородские корни, уходящие в северную Европу, и самим своим присутствием в романовской России постоянно напоминали о ее историческом праве видеть себя государством европейским.

      Ко времени рождения Владимира упадок рода Одоевских был настолько велик, что его отцу пришлось служить в банке. Рано оставшийся сиротой В. Одоевский был отдан на воспитание в Московский Благородный университетский пансион, созданный еще в конце XVIII века с той же целью, что позже и Царскосельский лицей, – готовить юношей из знатных, но малоимущих семей для государственной службы. Из Университетского пансиона вышли блестящие имена, среди которых, вместе с Одоевским, достаточно назвать Вяземского, Грибоедова, Чаадаева и Лермонтова. Владимир Одоевский выделялся среди пансионеров-сверстников необузданной жаждой познания, за что получил прозвище Фауст. Под этим же именем будет высказывать мысли о России герой его будущего философского романа «Русские ночи», создававшегося в 30–40-е годы в Петербурге.

 

     Тридцатые годы XIX столетия – расцвет русского романтизма. Внешняя неподвижность николаевской России порождает мистические настроения и будит свободу ночных фантазий. Дневной гедонист Пушкин уступает роль пророка ночному Лермонтову: «Выхожу один я на дорогу... Ночь тиха. Пустыня...» Это – высокое. Но даже будничная жизнь видится обманным покровом, за которым бушует гоголевская мистика: летают черти и ведьмы, разъезжают носы, бродят тени умерших чиновников. Определить хоть какой-то смысл действительности невозможно. Сам Гоголь бежит от преследующих его кошмарных образов в Европу, в Рим, и пытается оттуда, из самого лона европейской цивилизации, эпически увидеть и объяснить Россию, но из-под его пера по-прежнему выскакивают лишь черти, чертихи и чертенята в образах русских помещиков, а Россия предстает выморочным царством мертвых душ. Ощущение неопределимости русского существования угнетает: «Русь! куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа».

    Владимир Одоевский был в полной мере захвачен настроением и чувством времени. Но, веря в то, что в мире присутствуют потусторонние сущности и невидимые энергии, Одоевский, в отличие от Гоголя, искал в мистике положительные подтверждения и разгадку особых духовных свойств России, отличающих ее от внешне благополучного Запада.

     По причудливому переплетению диалогов со вставленными в сюжет «Русских ночей» новеллами-притчами видно, как постепенно исчезает связь повествования с обыденной реальностью и как проступает иная реальность, лишенная будничной «односторонности» (бранное слово Одоевского) и прозреваемая только в мистической полноте и целостности таинственных стихий, связующих жизнь духовную и жизнь вещественную. В мечтательных поисках связей человека, мира и божественных стихий героям «Русских ночей» открывается, наконец, мистический смысл православной России.

        Но философской тезой романа Одоевского становится не Россия, а столь почитаемая декабристами Европа. Гордый и всесильный Запад, в размышлениях героев «Русских ночей», полностью исчерпал энергию, данную ему христианством:

​

           "Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал его, забывая о существовании других миров.

            Чудна была его работа и породила дела дивные; Запад произвел всё, что могли произвесть его стихии, – но не более;

             в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и задушил другие. Потерялось равновесие, и

             внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей.            

            Запад изобретает себе законы, не отыскивая в себе их корни; в мир науки и искусства  перенеслись не стихии души,

             но стихии тела; потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо  исчезла надежда на будущее;

             в материальном опьянении Запад прядает на кладбище мыслей своих великих мыслителей – и топчет в грязь тех

             из них, которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его безумие. – Осмелимся же  выговорить слово,

             которое, может быть, теперь многим покажется странным, а через некоторое время –  слишком простым: Запад гибнет" /3/.

​

     Навстречу же гибнущему Западу – и это антитеза романа – поднимается доселе неизвестный миру русский дух, находящийся в абсолютной истине, но еще не раскрывший до конца своей предназначенности. На передний план повествования выходят рассказы:

                          о таинственной силе и мистических энергиях, исторгаемых самой землей русской,

                          о неожиданных откровениях и удивительных взлетах души русской, достигающей горних пределов.

      Конечно, мертвящим картинам Запада Одоевский не может противопоставить столь же выразительное описание каких-либо внешних преимуществ русской жизни, но этого, по замыслу произведения, и не требуется, поскольку - основным свойством русского духа оказывается устремленность к цельности бытия и полноте истины, а не к промежуточным   результатам знания, дающим лишь презренные материальные плоды.

        Изучая писания греческих отцов церкви, Одоевский  особо выделяет традиции сокрытого монастырского православия – исихазма с его духовной, как правило, – ночной практикой иррационального постижения абсолютной истины, которые под его пером приобретают значение имманентных и обобщенных свойств русского народа и самой земли русской, герои романа ведут рассказ за рассказом о «всеобъемлющей многосторонности русского человека», погруженного в «стихию всеобщности или, лучше сказать, – всеобнимаемости», охватывающей своей любовью и заботой весь мир. Постепенно новеллы «Русских ночей» складываются в целостную и концептуальную картину, в которой особое духовное пространство России получает наконец свой смысл и назначение:

                когда  обессиленное собственной свободой человечество окажется на краю гибели, Божественным замыслом предусмотрена точка возврата - этой сверхбытийной цели и служит Россия, извечно находящаяся не в больной истории, а в истине – вне ложного прогресса. И в критический момент истории   христианское человечество будет спасено русским православным духом:

​

             "... Мы поставлены на рубеже двух миров, протекшего и будущего; мы – новы и свежи; мы – непричастны преступлениям

            старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа".

 

        В то же время, продолжает вещать Одоевский-Фауст, Россия не будет навязывать себя одряхлевшему и лишенному ориентиров Западу, поскольку нет в ней агрессивности и высокомерия. Гибнущий дух Запада должен сам обнаружить единственный путь своего спасения:

       

         "Чтобы достигнуть полного гармонического развития основных, общечеловеческих стихий, – Западу, несмотря

         на всю величину его, недостало другого Петра, который бы привил ему свежие, могучие соки славянского Востока! <…>

         Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском востоке – узнайте его,

         и вы в том уверитесь... Девятнадцатый век принадлежит России!

 

       Что произойдет с Россией после того, как она послужит точкой возврата для заблудившегося в изгибах истории человечества, прежде всего Европы, автор не оговаривает, но из жизни Одоевского, целиком отданной народному просвещению, становится ясно, что Россия, осуществив свою миссию, вольется в Европу и будет благодарно принята ею, чтобы даже следов шва между ними не осталось.

 

       Вот этого неминуемого исторического и мистического слияния России с Западом, – с горечью признает Одоевский, – его брат Александр и другие декабристы не смогли осмыслить, – и поторопились... Теперь же, с выходом в свет философического романа Одоевского-младшего, он мог надеяться, что раскрытый и, наконец, объявленный смысл и назначение России послужат оправданию восставших и скорому их прощению.

 

     Однако, философ, писатель и музыковед, знаток искусств и древностей князь Владимир Одоевский не дождался ни прощения декабристов, ни европейского духовного триумфа России. Ему еще было отпущено похоронить брата, пережить николаевскую эпоху и стать свидетелем кровавой схватки Европы и России в Крымской войне, где русский дух не устоял под натиском бездушной европейской техники. На закате лет Одоевскому все больше бросалось в глаза российское рукавоспустие, общенародная лень ума и другие «наши прирожденные болезни». Но романтическая вера в Россию не покидала его до конца дней.

​