ФИЛОСОФСКИЙ ТЕАТР
Николай Бердяев и "советский принцип"
В 1922 году советская Россия (РСФСР) готовилась торжественно отмечать пятилетие своего существования. Практический социализм стал не просто романтическим бунтом на корабле человечества, а свершившимся историческим фактом. Антанты уже не существовало, более того, буржуазная Европа перешла к обороне, образовав для защиты от бациллы социализма Лигу наций. Проникавшие за пределы бывшей Российской империи слухи сначала о страшном голоде, а потом об успехах НЭПа вызывали обостренный интерес. За происходящими там процессами внимательно следила не только русская эмиграция, но и общественно-политическая элита Европы, а также европейские эмиссары США – представители различных миссий и союзов, через которые Америка оказывала влияние на европейские послевоенные процессы.
По этим причинам прибытие в Европу в сентябре 1922 года высланных из советской России видных деятелей науки и культуры, в том числе известнейших русских философов, стало значительным событием для Запада. Впервые за пределами России оказались политически не ангажированные и даже успевшие посотрудничать с новой властью очевидцы произошедших за эти пять лет перемен. Европа и русская эмиграция с нетерпением ждали их голоса и – приговора. Особую остроту событию придавало появление в Европе уже имевшего международную известность философа и публициста Николая Бердяева. От него прежде всего и ждали ответа на главный вопрос текущего момента мировой истории, – новая социалистическая форма жизни России есть парадоксальная случайность или предсказанная Марксом неизбежная закономерность? Временность в настоящем или постоянство в будущем?
Приезд Бердяева, Булгакова, Франка, Лосского и других меняет атмосферу русской эмиграции и сильно способствует ее расслоению. Монархисты, белогвардейская элита и бывшие вожди Февральской республики теряют свои лидирующие позиции, а значит – правительственных и частных спонсоров. Бердяев же получает щедрое финансирование, прежде всего – от Американского христианского союза, что позволяет ему развернуть широкую общественно-научную деятельность, создавать институты, издательства и журналы, оказывать поддержку нуждающимся и собирать вокруг себя цвет русской мысли. Восторженно принятый ведущими философами Европы, особенно французскими персоналистами, Бердяев буквально ворвался в европейский философский процесс, его работы переводились с пера или выходили сразу на европейских языках, чему в немалой степени способствовал безусловный литературный талант, а также совершенная оригинальность для Европы его идей. Духовное лидерство Бердяева безоговорочно приняла и вся оказавшаяся в эмиграции русская религиозная философия. В отличие от Сергея Булгакова и других, кому оставалось только каяться за проигранную ими Россию, Бердяев, чья философия свободы и в предреволюционный период представляла собой философию кризиса, мог записать случившийся социалистический переворот себе в актив как свершившееся предсказание и расплата не прислушавшегося к его философии мира за привязанность к своим "временным ценностям" и "падшему бытию".
Обосновавшись в Берлине, Бердяев в 1923 году публикует первую крупную пореволюционную работу «Философия неравенства», написанную им в 1918 году в период организации в Москве Вольной академии духовной культуры. Это еще произведение для внутрироссийского употребления, кровно связанное с комплексом идей «Судьбы России», но только теперь в качестве главной темы выступает не мировая война, а русская революция. Соответственно меняется и основной мотив: вместо чаемого становления в условиях войны с Германией русского национального духа, в центр анализа помещается история его (национального духа) преступления, приведшего к социалистической революции. Автор с горечью констатирует, что русский народ не выдержал испытания войной, не обрел в ней – на что так надеялся и к чему призывал Бердяев – мужского личностного начала, а поддался всеобщему дионисийству, ставшему одной из причин революции.
Книга имела характерный для полемиста Бердяева подзаголовок: «Письма к недругам по социальной философии». Кто же они, его недруги? Большевики? Отнюдь. «Философия неравенства» в целом представляла собой гневное обвинение в адрес все той же измордованной русской интеллигенции, которая не пожелала знать истинного предназначения России (в его, бердяевском, понимании) и поэтому увела русский народ в революционные дебри. Не узнала русская интеллигенция такого ясного и такого очевидного Божьего промысла о России. А ведь он говорил, он предупреждал: "Россия есть великий и цельный Востоко-Запад по замыслу Божьему, и она есть неудавшийся и смешанный Востоко-Запад по фактическому своему состоянию". Не поняла героическая наша интеллигенция особенности русского народа, душа которого есть «столкновение и смешение двух потоков мировой истории», восточной и западной. По Божьему замыслу, восстановление единства рода человеческого должно было пойти от России, но свои же, революционеры-интеллигенты, исказили Замысел и пустили историю под откос. Россия могла возглавить вселенский путь к Христу, но вместо этого: "…вы, русские интеллигенты, в которых непросветленная восточная стихия соединяется с поверхностным западным сознанием, вы не способны к акту самосознания, вы бессильны постигнуть тайну России… Вы, революционеры, – восточники по своей стихии и западники по своим учениям, вы загубили великий замысел Божий о России, вы помешали претворенью двух стихий и двух начал в высшую полноту, подлинную всечеловечность". Интеллигенция привела Россию не к Христу, а к Антихристу! Не поняла она особости русского мира, которая натурам нечувствительным представлялась дикостью и отсталостью от остального человечества. Да, в России мировой кризис проявился наиболее ярко. Да, из-за крайностей русской души, легко впадающей или в апокалиптичность, или в нигилизм, Россия не выработала «срединного царства культуры», поэтому ей и требовался царь, «который был духовной скрепой русского народа...» И вот вам результат: "Женственная и пассивная душа русского народа подверглась разложению, когда выпала из нее дисциплинирующая мужественная идея царя... Царь предотвращал атомизацию России..."
Отметим, что мысль о наличии в русской природе самоуничтожительного начала была для философии России совершенно новой. Наблюдая характер революции, Бердяев смог разглядеть в ее течении легкость разрыва общественных и всяких других связей под влиянием центробежных сил, признаки разложения национальной ткани. Он предельно близко подошел к отрицательным значениям российского бытия. И Бердяеву хватило бы таланта добраться до причин существования в самом основании России постоянного аннигиляционного заряда, но – не хватило мужества. Понося Россию за мягкость и женственность, он сам в полной мере обладал этими качествами. Поэтому именно в том месте работы, где он говорит о самоуничтожающей Россию силе, Бердяев поворачивает мысль к своей излюбленной теме нарушения «иерархической ступенчатости» бытия. Конечной причиной атомизации России, ее растворения в революционном потоке он называет… извечное русское стремление к коллективистскому равенству: "Исконный русский коллективизм всегда был враждебен культуре, враждебен личному началу, всегда тянул нас вниз, всегда мешал нам выйти к свету, в мировую ширь. Этот коллективизм парализовал у нас чувство личной ответственности и делал невозможной личную инициативу. Коллективизм этот был не новый, а старой нашей жизни, остатком первобытного натурализма. Но многие у нас смешивали его с духовной соборностью, с высоким типом братства людей".
Интеллигенция же, водительствуя русским народом, на самом деле не понимала Россию, не понимала, что народ русский сделан из какого-то другого теста, чем остальное человечество, и в нем имманентно содержится потенция к переходу в иное состояние. И этот замечательный народ мог бы пройти по иерархическим ступеням Божественного бытия до превращения во всечеловечество, но вместо этого, из-за своего расслабляющего коллективизма, он, как льдина в теплой воде, растаял, разложив русское бытие на атомы. Другими словами, Россия должна была бы идти впереди человечества, по восходящей, предсказанной Соловьевым, а вместо этого покатилась по нисходящей, указанной Лениным.
Но Бердяев был бы не Бердяевым, если бы не попытался переделать драму местного масштаба в сюжет вселенской трагедии. В отличие от Петра Струве, вскрывшего «безнародность» России в качестве вечного противостояния интеллигентской «общественности» и государства, Бердяев представляет Россию прежде всего «темным мужицким царством», в котором интеллигенция и государство существуют как всего лишь необходимая дополнительность. Россия предстает у него национальной громадой, а нация в сверхэмпирической и сверхприродной иерархической структуре Бердяева занимает весьма высокое место. Поэтому, утверждает далее Бердяев, даже если уничтожить, растворить, атомизировать Россию, то ее национальный дух, вневременной и сверхприродный, возродит нацию к жизни. Правда, для этого – и тут мы вновь слышим проводника религии третьего Завета – надо избавить русский национальный дух от его сплетенности с религиозным духом православия, из-за которого русский народ свою надчеловечность ошибочно принимает за мессианство и доводит его до революционного миссианизма.
Но и негативный процесс атомизации в конечном итоге оказывается у Бердяева не сугубо российским свойством, а выражением всеобщей борьбы Космоса и Хаоса. Этой борьбой пронизан весь мир и вся история человечества. Сила Космоса заключена в выстраивании иерархических ступеней бытия – гармоничной и одухотворенной структуры; сила Хаоса – в упрощении бытия до материальной механистичности и конечной атомизации. А переход России к эгалитарному социализму лишь зафиксировал, что она по всем названным причинам наиболее близко подошла к состоянию вселенского Хаоса.
Однако и это не окончательный вывод Бердяева. Еще в зачине книги, разворачивая историю российского кризиса, он дает общее определение революции как предельного кризисного состояния жизни – торжества Хаоса над Космосом: "Революция – конец старой жизни, а не начало новой жизни, расплата за долгий путь. В революции искупаются грехи прошлого... К революциям ведут не созидательные, творческие процессы, а процессы гнилостные и разрушительные".
Мысль эта необычайно глубокая и по-хорошему антимарксистская. Жаль только, что она ляжет в основание столь же по-марксистски оптимистического вывода. Достигнув предельной точки падения в мире Кесаря, возвещает Бердяев, после войн и революций человечество неизбежно начнет путь возвращения к Божественному миропорядку по описанным им ступеням космической иерархии. И начнется этот путь, конечно же, от социалистической России, где «покров» неистинного бытия окончательно атомизировался, достиг предела разложения.
И впоследствии Бердяев будет терпимо относиться к большевикам, считая, что они лишь закрепили все совершенные Россией роковые, но необходимые миру ошибки. Сталинский террор будет ему казаться заново рожденным из хаоса иерархическим принципом, а сам Сталин – творческой личностью. Он останется в убеждении, что Октябрем человечество открыло новую, последнюю эпоху, представляющую собой
"…столкновение двух религиозных идей – коммунистической и христианской, которое разрешится только за пределом наличествующей истории".
Выход книги "Философия неравенства" был встречен с большим интересом. Бердяев принес на Запад экстатическую религиозную волну и этим «безбожному» Западу понравился. Понравилось и его толкование произошедших в России событий в духе откровения третьего Завета. После Ницше и шпенглеровского «Заката Европы» Запад готов был принять уверение Бердяева о том, что «…более огненные, более глубокие идеи могут победить тьму, которой мы объяты».
Одновременно с «Философией неравенства» в Берлине выходит его вторая пореволюционная работа – «Смысл истории», представляющая собой переработанный для новой аудитории цикл лекций, прочитанных Бердяевым в Вольной академии духовной культуры в 1919–1920 годах. Эта работа также посвящена анализу российских событий, но если «Философией неравенства» он обращался к виновникам и друзьям революции, то «Смысл истории» обращен исключительно к ее жертвам и врагам, – к русской эмиграции, которую Бердяев призывает отказаться от попыток реванша.
Коммунистической правде, утверждает он, нельзя противопоставить буржуазную. Обе они имеют один источник. Нужна другая правда для всего мира. От контрреволюционного сознания надо переходить к пореволюционному – просветленному и направленному на преображение мира. Духовная жизнь должна вновь занять подобающее ей «иерархически преобладающее место», а вместо ненависти и антикоммунистической истерии следует воспитывать в себе состояние сурового исторического пессимизма.
Теперь цель Бердяева – доказать, что не ложный путь России, а ложный путь человечества привел мир к русской катастрофе. В «истинной» мировой истории, которая предстает у Бердяева как не данное нам в эмпирии «сращенное бытие», как неопознанная «величайшая духовная реальность», миром правит христианская идея с присущей ей свободой выбора, идущей от двух жизненных начал – эллинского и иудейского. Борьба этих начал и создает события познаваемой истории, которая в своей глубине двигалась к «постепенному утверждению юдаистических начал жизни и культуры над эллинскими». Поскольку же в основании иудейства лежит хилиазм – ожидание Мессии и устроения им на земле тысячелетнего господства Израиля, – то в конечном счете, антисемитствует Бердяев, юдаистический хилиазм сначала реализовался в «еврейском» капитализме Ротшильда, а затем приобрел идейные формы в еврейском же социализме Маркса.
(Выводя социализм из еврейской эсхатологии, Бердяев добавляет сюда же и коллективизм как свойство иудаизма, противопоставляя ему индивидуализм арийства. Увы, Бердяев не замечает, - а когда заметит, будет уже слишком поздно, - что в попытке снять с России и переложить на мировое еврейство вину за победивший социализм он невзначай приводит христианство и германское арийство к единому положительному значению истории.)
Горькая правда состоит в том, завершает Бердяев, что христиано-арийская история, находящаяся в постоянной внутренней борьбе с еврейским духом, не удалась. Ее подавила идея еврейско-коммунистического хилиазма, подло внесенная в коллективистское сознание русского народа. Но в осознаваемой действительности, во временном потоке падшего бытия ничего и не могло удаться. Положительный смысл истории состоит лишь в том, что это "..неизбежная неудача всякого относительного мира, всякого относительного разорванного времени, неудача ограниченной земной действительности. Это не неудача Божья… а неудача человеческая".
В судьбе России эта "положительная неудача" мировой истории достигает предела: Россия – самая плохая и неудачная действительность, самый горький опыт, но поэтому от нее же начинается и обретение миром своего истинного пути – через покаяние к преображению...
К работе «Смысл истории» примыкает книга Бердяева «Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы» (Берлин, 1924), обращенная на этот раз к западному миру. В ней философ смело прочерчивает новые пути для человечества. Оставив позади, в точке падения, безрелигиозную, гуманистическую эпоху, человечество вступает в новое средневековье, в сакральную эпоху, которая будет представлять собой религиозное возрождение, сопровождаемое религиозными же конфликтами, борьбой христианства и антихристианства. Мир XX века будет знать только идеи, имеющие религиозный смысл, главная из которых – коммунистическая.
Непродолжительный берлинский период принес Н. Бердяеву репутацию ведущего философа послевоенной Европы, что ни до, ни после не удавалось ни одному русскому мыслителю. Суровый пессимизм «Смысла истории» и «Нового средневековья» давал европейскому сознанию новые стимулы, а европейской истории указывал новые пути. Сам Бердяев с гордостью и надеждой говорил, что наступающая новая эпоха станет «эпохой философов».
В 1924 году Бердяев торжественно въезжает в Париж. Все его начинания щедро финансируются. Он переводит из Берлина в Париж основанную им ранее Русскую религиозно-философскую академию, учреждает печатный орган академии – журнал «Путь», а также возглавляет русскую редакцию издательства ИМКА-ПРЕСС. Академия и журнал, вплоть до оккупации гитлеровцами Франции в 1940 году, станут основным центром религиозно-философской мысли русского Зарубежья. Философское творчество самого Бердяева подчинено в этот период двум задачам: перед русской аудиторией он будет доказывать универсальность и мировую значимость своей персоналистической философии свободы, а перед Западом будет выступать как ведущий выразитель русской мысли. Эта двойственность не сулила философу ничего хорошего.
В своих философских трудах, написанных между мировыми войнами («О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» [1931] и «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» [1939]), Бердяев продолжает целенаправленно развивать идеи иерархического персонализма, базирующиеся на соединении персонализма и социальности. Его спекуляции смело перешагивают через устойчивые религиозные каноны, продолжая начатую еще в России агитацию за обновление христианства. Только теперь место Святого духа у него занимает Свобода, имеющая онтологические свойства. Свобода становится у Бердяева ведущей категорией мироздания, первичной по отношению к природному и человеческому бытию и независимую(!) от бытия Божественного. Он доказывает существование несотворенной свободы, которая извечно коренится в «Ничто». Находясь вне воли Бога, свобода порождает и зло. (Весьма остроумное разрешение теодицеи – Бог выводится из-под вечной критики.) Но через Божественную любовь, через неизвестную миру внутреннюю жертву Христа, иррациональная, темная свобода обретает способность к своему преображению. Истинная история, по Бердяеву, – следование подвигу Христа и совместное деяние человека и Бога в утверждении примата просветленной свободы.
Однако к концу 30-х годов Бердяев – уже далеко не единственный философский оракул Европы. Ему напрямую противостоит фундаментальная экзистенциалистская онтология М. Хайдеггера. И Бердяев рискованно требует («О рабстве и свободе человека»): "Нужно выбирать между двумя философиями – философией, признающей примат бытия над свободой, и философией, признающей примат свободы над бытием... Персонализм должен признать примат свободы над бытием. Философия примата бытия есть философия безличности".
Но удовлетворительно определить отношения ноуменальной свободы и феноменальной действительности ему так и не удалось. Ничего не решало и введенное им в свою философию компромиссное понятие экспрессивности жизни – некое промежуточное состояние бытия, в котором человек может быть свободен, несмотря на его рабство у мира наличествующего. В это «промежуточное» – между ноуменально-свободным и феноменально-рабским мирами – Бердяев втискивает и свою социальную проекцию персонализма – идею общества персоналистического социализма, в котором личная свобода превалирует над общественно необходимым. Но его версия социализма попадает под перекрестный огонь критики со стороны русских христианских социалистов (Г.Федотов, Ф.Степун и др.) и русских экзистенциалистов (Л. Шестов, А. Кожев), а также всех убежденных врагов любого социализма: если - возражали ему - не верить в Божественность мира действительного и считать его только падшим бытием и вечным рабством, то даже в этом случае социализм, пусть и «персоналистический», окажется всего лишь лучшей формой того же рабства.
Бердяев доходит до конфликта и разрыва с частью русской эмиграции, усиленно пытаясь разглядеть в сталинизме положительные социальные результаты и положительное в самом советском принципе. Он призывает «внешнюю Россию» к пониманию советской действительности, объясняя, что «коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа». Струве в ответ необычайно метко назвал способ мышления Бердяева «ошибкой короткого замыкания» – прямым и кратчайшим переносом общих историософских и мировоззренческих идей на реальную текущую действительность.
После Второй мировой войны европейская философия теряет интерес к Бердяеву. Когда в 1947 году ему была присуждена степень доктора теологии в Кембриджском университете, он с горечью заметил: «Религиозная философия есть очень русский продукт, и западные христиане не всегда ее отличают от теологии». А в автобиографическом «Самопознании» признается: "Основное противоречие моей жизни всегда вновь себя обнаруживает. Я активен, способен к идейной борьбе и в то же время тоскую ужасно и мечтаю об ином, о совсем ином мире".
Этого противоречия он разрешить так и не смог. В 1947 году в последней философской работе «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» он отказывается от своей онтологической схемы и монистической метафизики и оставляет себе только чистый персонализм, полностью перейдя на территорию «неповторимой индивидуальной судьбы человеческой личности». Особенно важно ему было размежеваться с идеей симфонической личности Л. Карсавина, близкой к его уже избытому иерархическому персонализму. Карсавину он оставляет оправдание «рабства человека у бытия», себе же – только «личную свободу», которую он продолжает считать независимой от бытия.
И только вера в Россию, в отличие от веры в собственные философские идеи и конструкции, у Бердяева не угасала никогда. После того как СССР сыграл решающую роль в сокрушении фашизма, Бердяев воспрянет духом и в 1946 году напишет книгу «Русская идея». По фабуле – осмысление истории русской философии, по содержанию – апология русского мессианства. Он вновь будет говорить о тайне России, которая еще до конца не раскрыта, ее время еще не настало, - и призывать: но вот теперь, когда Россия-СССР вновь пришла в Европу, дайте ей выполнить миссию спасения! И, настаивая на ноуменальных свойствах России, призывает не замечать феноменальных – сталинизма. Он вновь ставит акценты на особом историческом предназначении России, от которой начнется новая мировая эпоха: "В решении таинственных судеб человечества Великой России предстоит активная и творческая роль"...
Николай Бердяев не был систематиком. Сам он называл свой метод мыслезнанием. В этом легкость и одновременная трудность восприятия его философии. Во времени нынешнем он неизменно присутствует как «образец» для всех русских патриотов, но также и как высочайший авторитет для художников и творцов. Среди его откровений существует и великолепнейшая характеристика Серебряного века:
"Начинает обнаруживаться величайший кризис творчества и глубочайший кризис культуры... Этот кризис творчества характеризуется дерзновенной жаждой творчества, быть может до сих пор небывалой, и вместе с тем творческим бессилием, творческой немощью и завистью к более целостным эпохам в истории человеческой культуры... Они получают формы, не соответствующие творческому подъему, и поэтому результаты творчества глубоко не удовлетворяют творца".
В этом определении Бердяев не заметил самохарактеристики. Вышедший из самой сердцевины Серебряного века, будучи одним из его творцов, он до последних дней жил той самой «дерзновенной жаждой творчества» и «завистью к более целостным эпохам», пытаясь дать импульс к началу новой целостности. Только поняв его как философа Серебряного века, как эксцентрического философа модерна, можно ценить и уважать его творчество.