«Почвенники»

Николай Данилевский («Россия и Европа») и Константин Леонтьев («Византизм и славянство) 

 

 

 

         В 1855 году умирает Николай, и на российский трон восходит его сын, воспитанник поэта-царедворца В. А. Жуковского, Александр II.

        А в 1856 году Россия опять в Париже, но уже не как европейский триумфатор, а как побежденная сторона в Крымской войне. Вместе с Парижским мирным договором, по которому Россия возвращала Турции все территории, завоеванные ею на пути к имперско-славянофильской мечте – захвату Константинополя, – уходит в прошлое николаевская эпоха. Россия вновь поворачивается лицом к Европе с готовностью идти к ней в ученики по части прогресса. Начинается очередная (после Ивана Грозного и Петра Великого) решительная перестройка государства.

      19 февраля 1861 года отменяется крепостное право, в последующие три года вводится гласность (отмена цензуры в печати) и суд присяжных. Россия на глазах молодеет, наполняется разнообразнейшими социальными идеями и позитивным взглядом на мир, питающим вдруг непомерно разбухшую студенческую среду. Западники торжествуют и громогласно приветствуют избавление страны от религиозно-националистического дурмана, навеянного славянофилами.

       Однако реформы на западный образец приводят в итоге к тому, что Россия, получив разом многомиллионную армию свободных, но безземельных крестьян, «подхватывает» революционную бациллу и «заболевает» шестидесятничеством, затем народничеством, в острой форме доходящим до нечаевщины.

 

        Вторая волна философии России, берущая начало от А. И. Герцена, была поднята демократами-шестидесятниками. Новые этические и эстетические обоснования действительности Н. Чернышевского вкупе с набирающим силу позитивизмом П. Лаврова, Н. Михайловского, К. Кавелина и др., усиленные раздражающим нигилизмом Д. Писарева, сложились в единое течение с идейным центром в Санкт-Петербургском университете – феноменолого-критический реализм. 

         

          Вопрос «ЧТО ЕСТЬ РОССИЯ?» уступил место вопросу «ЧТО ДЕЛАТЬ?» -  в России, с Россией, самой России...  И  теперь «губителям России», как Достоевский называл на страницах «Дневника писателя» материалистов и радикальных демократов во главе с «господином N» – Чернышевским (один политкаторжанин против другого), противостояли ее новые «искатели», прямо или косвенно связанные с петербургским тайным обществом М. В. Буташевича-Петрашевского. В отличие от московских философских кружков предшествующего поколения, выводивших смыслы России из готовых философских систем, для петрашевцев Россия была изначальным предметом, под который подводилась та или иная известная или оригинальная философия. Романы Достоевского убеждают нас в том, что отнюдь не только утопический социализм Фурье – увлечение самого Петрашевского, из-за которого «общество» было разгромлено, а его активные участники, в том числе и Достоевский,  сосланы на каторгу – был идейным основанием сформированного бывшими петрашевцами нового течения в философии России – почвенничества.

     Почвенничество не рвало связей с еще вчера господствующим в русской мысли славянофильством, а, скорее, было его мягкой эволюцией. Признавая, как и славянофилы, магистральный факт онтологического отличия России от остального цивилизованного мира, почвенники отказались от бесплодной претензии на ее особую миссию и духовное превосходство, а,  в полном соответствии с названием своего течения, стремились отыскать Россию не в метафизической, а в конкретно-исторической данности. Россия «почвенническая», в отличие от России «славянофильской», более не предстояла перед вечностью, а пыталась лишь отстоять себя в период обостренного кризиса национальной самоидентификации.

      В 60-е годы Россия наравне с Европой переживала увлекательный процесс естественнонаучной революции. Как на заре века философы, теперь «властителями дум» были анатомы и физиологи. Даже светские дамы имели склонность к препарированию лягушек. Скальпель хирурга-нигилиста казался более верным орудием истины, чем глагол времен наивной младофилософии. Базовые положения для нового открытия России почвенники взяли из получившей широкое распространение органической теории Л. Окена (1779–1851). Органицизм /11/, будучи проявлением антропоморфизма (себеподобие – одно из самых тяжких заблуждений человеческого ума), представлял мир как единый живой организм, одинаково проявляющий себя как на уровне макрокосма, так и отражающего его микрокосма.

       Естественнонаучные теории «почвенников», принявших на себя крест философствования о России, наиболее рельефно проявились в идеях  ботаника Н. Данилевского и медика К. Леонтьева.

 

         Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885) – выпускник Санкт-Петербургского университета, магистр ботаники. В 1849 году, вместе с другими участниками петрашевских «пятниц» в Парголово, он был арестован, провел сто дней следствия в Петропавловской крепости, но отделался высылкой из столицы в Вологду, а чуть позже (1853) был отправлен в длительную экспедицию для «исследования состояния рыболовства и рыбных запасов» империи. В 1871 году, после почти 20 лет командировок и экспедиций по России, Данилевский неожиданно публикует книгу отнюдь не на «рыбную» тему – «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому».

     Как ученый Данилевский был приверженцем одной из разновидностей «органической» теории, связанной с морфологическим принципом. Эта теория полемизировала с учением Дарвина о происхождении и развитии видов в процессе переходов одних форм жизни в другие и утверждала возможность только внутривидового развития обособленных форм. Прикладывая морфологический принцип к устройству мира и истории человечества, Данилевский увидел мировое развитие как проходящую сквозь историческое время череду замкнутых в пространственно-временном континууме видов цивилизаций или цивилизационных форм, каждая из которых, никогда не переходя и не наследуя другой, представляет собой самостоятельную человеческую культуру или культурно-исторический тип.

         История человечества представлена Данилевским как движение идущих уступами и набегающих друг на друга цивилизационных волн. Появление новых и исчезновение старых цивилизаций подчинено неуправляемым ветрам истории, приносящим на те или иные земли «семена» народов, а затем с корнем вырывающим из земли перезревшие «плоды» человеческих сообществ. Ход развития этих замкнутых в себе культурно-исторических типов он уподобляет многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, а период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает их жизненную силу раз и навсегда.

        Данилевский фиксирует в истории человечества 10 таких типов цивилизаций, от «египетского» до «романо-германского», и определяет «корневое» основание каждого из них, которое может быть религиозным, культурным, политическим и т. д. От глубины и разветвленности «корня» зависит и длительность существования той или иной цивилизации. Соответственно, у «однокорневых» типов исторический век короче, чем у тех, что имеют сложное многокорневое основание.

       Среди описанных им «плодоносящих» цивилизаций нет славянского мира и, соответственно, России. Но в это отсутствие Данилевский привносит совершенно определенный смысл. Славян и прежде всего русский народ Данилевский относит к еще только становящейся цивилизации, имеющей лишь предпосылки к сформированию себя в культурно-исторический тип. Не каждое племя, считает он, становится народом, не каждый народ – нацией, не каждая нация достигает уровня культурно-исторического типа. Многие из них, как виноград на севере, не дозревают, оставаясь лишь этнографическим материалом.

​

      Молодой русский народ и в целом недозревшее славянство и находятся как раз на такой стадии развития, когда от них самих, от субъективных усилий народов и государств зависит их дальнейшая судьба – стать цивилизацией или раствориться в истории.

       Проецируя затем свои представления на современное ему кризисное состояние России, Данилевский делает успокаивающий вывод, что цивилизационная молодость и должна сопровождаться болезнями роста. Преодоление же кризиса и дальнейший цивилизационный скачок России он обусловливает необходимостью скорейшего создания Панславянского союза (при этом о подавлении русскими войсками Польского восстания 1863–1864 гг., умалчивается), в котором и воплотится славянский тип цивилизации, высший в сравнении с прошедшими и существующими, поскольку он будет обладать максимально разветвленной корневой системой, т. е. иметь большее, чем у иных, количество культурно-исторических оснований.

     Но вот далее, когда Данилевский называет корень этого будущего высшего типа цивилизации, он оказывается не более чем возвращением к уже основательно подзабытой славянофильской идее коренной связи русского народа с христианским идеалом. Религиозное начало вновь выступает в качестве «самого существенного, господствующего (почти исключительно) содержания древней русской жизни», а сама Россия предстает в качестве «главного хранителя живого предания религиозной истины – православия».

       Заключает же Данилевский свою книгу архитрадиционной славянофильской идеей о богоизбранности русского народа и об особой роли России как преемницы Израиля и Византии.

 

    Разделив народы, Данилевский тем самым начал поиск России заново, но уже не так слепо и упрощенно, как это было у предшественников. Однако вольная или невольная связь с романтическими идеалами прошлого сыграла с Данилевским злую шутку. Современники вычитывали из его книги только повторение славянофильских воззрений, усиленных к тому же навязчивой идеей вечной враждебности Европы к России. Данилевский на страницах книги буквально возвел между романо-германскими и славянскими народами стену генетической взаимной неприязни и подозрительности, ненависти и страха, сопутствующих, согласно его выводам, всей истории отношений этих народов.

         Книга и ее автор были дружно изруганы представителями практически всех политических течений и направлений мысли России, а идеи Данилевского скоро стали любимым «рыбным блюдом» для газетных фельетонов.

 

                                                                                                                 ______________

 

     Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) - будущий «оголтелый славянофил», «реакционер» и «консерватор»,  всецело принадлежал дворянской «поместной» традиции и культуре. В отличие от «столбовых», потомки служивого дворянства обязаны были из поколения в поколение нести военную службу, и только в век Екатерины дворянская служба из повинности превращается в долг чести. Возросшее из государевой дворни, преданное престолу и получавшее за службу по месту, поместное дворянство и после Екатерины почитало воинскую службу своим рыцарским долгом, а свое среднерусское поместье – священным очагом национальной жизни.

       Леонтьев получил идеальное для своей среды религиозно-монархическое воспитание в семье, был принят в Кадетский корпус, и только рано обнаружившаяся тяжелая болезнь, которая мучила его до конца дней, привела его, через знаменитую Калужскую гимназию, на медицинский факультет Московского университета. Сокурсник «базаровых», пребывая в несовместимой с его сословными взглядами атмосфере нигилизма, он получает в то же время новейшее  естественнонаучное орудие познания. Отсюда его анатомический метод анализа действительности и жизненный взгляд препаратора, способного увидеть неожиданный и часто неприятный для постороннего ума срез человека, идеи, общества.

       Отдадим должное и патриотизму К. Леонтьева, все же исполнившего свой сословный долг. Военным врачом он прошел через весь кошмар Крымской войны. Она же и открыла ему всю слабость и гибельность состояния Государства Российского. Служивый дворянин с талантом писателя, с умом философа, со взглядом врача – таковы составляющие личности Леонтьева, сделавшие его философом России.

 

       В 60-е годы он приветствует реформы и отдает дань увлечению западничеством (печататься начал в «Отечественных записках»), но затем сходится с почвенниками, группирующимися вокруг журнала «Время». Он знакомится со всеми новомодными философскими направлениями, но отвергает и набирающий силу реализм, и диалектический материализм, разглядев в первом, несмотря на декларирование им эмпирической нейтральности, всего лишь буржуазно-обывательский здравый смысл, а во втором – упрощенный «перевертыш» великих идеалистических систем прошлого.

    Как и ботаник Данилевский, медик Леонтьев становится приверженцем «органической» теории. Но он был физиологическим органицистом, что означает взгляд на развитие общества как  на анатомический театр с упором на болезнь и смерть, которые, с медицинской точки зрения, представляют собой процесс упрощения организмов вплоть до их перехода в неорганическое состояние.

    Согласно своей физиологической версии органического развития, Леонтьев переносит на народы и государства процессы, происходящие в живом организме. Он исходит из соответствия, по которому как человек рождается для смерти, так и народы в истории появляются для конечного небытия, и делает вывод, что быстрое дряхление цивилизаций и неминуемая за этим смерть становится платой за энергичное развитие и ускоренное взросление. Отгородившись от моральных критериев естественным чувством, Леонтьев разработал свой космический закон разложения, согласно которому историческая жизнь народов и цивилизаций распределена на три фазы: период первоначальной простоты, затем вершинный период цветущей сложности, после которого они вступают в период смешения и вторичного упрощения.

       С 1863 по 1873 годы К. Леонтьев находился на дипломатической службе и постоянно жил в различных городах христианской части Турции, т. е. на территории бывшей Византии. По возвращении он был поражен изменениями в России, произошедшими в результате реформ: погоня за чистоганом, всеобщая сервильность и карьеризм, умаление дворянского достоинства и чести – все это вызвало в нем отвращение и гнев.

     С появления первых публикаций Леонтьева 70-х годов определился его резко критический взгляд на Россию, доходящий до нетерпимости. Само пребывание внутри российской действительности было для него физически невыносимым, о чем он говорил и писал постоянно. Вдобавок он знакомится с книгой «Россия и Европа» Данилевского, обнаруживает в ней совпадение с собственным пониманием исторических процессов и объявляет себя его сторонником и последователем.

        Как и Данилевский, Леонтьев стремился увидеть Россию в общей картине мирового органического развития, однако достаточно было нескольких разделяющих их лет, в корне изменивших Россию, чтобы изменился и способ рассмотрения истории. Данилевский обосновывал право России быть частью мировой гармонии и даже в будущем определять ее, Леонтьев же решает совсем иной вопрос – об исторической жизни и смерти России.

        В своем главном труде «Византизм и славянство» (1875), рассматривая кризисное состояние России через универсальное  понятие о трех фазах существования цивилизаций, Леонтьев делает решительный вывод о нарушении органического развития России, произошедшем вследствие неукорененности и непроявленности ее основного цивилизационного периода цветущей сложности, из-за чего Россия легко и неисторично поддалась общему с дряхлеющим Западом вторичному упрощению. Но если Европа с конца XVIII века закономерно вошла в третью фазу, пережив свой период цветущей сложности еще в эпоху Возрождения, то Россия оказалась в эгалитарно-либеральной фазе преждевременно. Леонтьев определяет кризисное состояние России как раннее старение и возлагает вину за произошедший упадок национальных сил на те общественные слои, которые продолжают толкать Россию на западный путь развития – через насильственное внедрение во все сферы жизни внешних форм европейского либерализма.

    Болезненное восприятие Леонтьевым российской действительности подвигало его к максимально объективному раскрытию российских бед – через научно-философский анализ, дающий возможность на языке законов природы бить тревогу и предлагать властителям и обществу практические пути спасения. Он не только вскрывает причину болезни России и находит распространителей вируса, но здесь же предлагает и средство – подморозить Россию, чтобы остановить процесс ее преждевременного дряхления. Для этого необходимо принудительным образом внедрить в национальную жизнь недостающие элементы второй фазы, переняв их, за неразвитостью своих, из государственного устройства поздней Византии, а православию повсеместно придать монашеско-аскетический вид. Только с помощью такой пересадки исторической ткани, доказывает Леонтьев, Россия сможет противостоять упрощающему воздействию Европы, сможет укорениться в начатом в XVIII веке свирепым Петром, но еще недостаточно развитом периоде цветущей сложности, и в таком виде дозревать до своего Возрождения.

      При этом Леонтьев не считал Россию страной сущностно византийской и православной, за что и был нелюбим славянофилами и клерикалами. Исходя из своей теории, он связывал российский кризис исключительно с буржуазно-обывательскими тенденциями, которые в его представлениях отождествлялись с презираемым им Западом, и делал выводы, что идеи либерализма и эгалитаризма, будь они романо-германскими или славянскими, одинаково способствуют уничтожению самих жизненных основ России. Ничто в российском обществе, государственности и самой действительности не может реально противостоять этим тенденциям, поскольку нет никакой широкой традиции, несущей в себе энергию действия и объединяющей все слои общества, – и поэтому он предлагал насадить традицию искусственно, взяв ее из других веков и у другого государства. Леонтьев предлагает свирепый, инквизиционный тип православия как тьму, способную укрыть Россию от хода времени, и говорит о жестком имперстве как о власти тиранической, такой, где не наследственность дает право, а талант и сила: будь хоть Фока, лишь бы дока. Не слабеющий дом Романовых поддерживал своими требованиями Леонтьев, а того, кто сможет удержать Россию, пусть даже путем насильственного и кровавого захвата власти. Это – византизм.

        В отличие от своего духовного собрата Н. Данилевского Леонтьев не стал славянофильствующим мыслителем – проблемы славянского «братства» мало беспокоили его; не был он и националистом-русофилом. И хотя он искренне верил в необходимое для России и спасительное православие, однако скептически оценивал возможности религии в России. Леонтьев видел, что в народе и обществе нет веры как национального самосознания, как характерной приметы нации по аналогии, скажем, с итальянцами, а особенно – с испанцами. Наблюдая Россию, Леонтьев делал сухие и жесткие выводы:  "Нынешний христианский Восток вообще есть не что иное, как царство, не скажу даже скептических, а просто неверующих… для которых религия их соотчичей низшего класса есть лишь удобное орудие агитации, орудие племенного политического фанатизма в ту или другую сторону".

         По поводу «Великого инквизитора» Достоевского пишет: "Католицизм – народная религия. Первосвященник должен был в процессе принять чью-либо сторону: народа или Христа. Он остается с народом. Патриарх остается с Христом, но без народа, с истиной, которую некому проповедовать. Слово пастора обращено к пастве, слово попа – к Богу в молитве за всех. Католичество движется с народом. Православие костенеет в верности обряду".

.         Его отношение к православию носило исключительно рациональный характер, он рассматривал религиозную веру только как практический инструмент, как необходимый элемент цветущей сложности и последнюю надежду в противодействии вторичному упрощению, всегда атеистическому и бесцерковному, и поэтому в своем видении христианства стоял на крайних мрачно-аскетических позициях. Что же касается его личных религиозных взглядов, то они также носили глубоко пессимистический характер. Он считал, что человечество, по сути, противостоит Богу и Божественному мироустройству. И возвращался к образу древнего ветхозаветного Бога, карающего и сурового, который должен вызывать страх расплаты. В бытовом же православии видел черты (радость и кротость), способствующие вырождению человечества, поскольку они ослабляют сопротивление.

     Леонтьев не мечтает о великой России, не рассуждает о мессианстве ее, об особой духовности. Он видит Россию больную, недооформившуюся, неспособную к полноценной исторической жизни, но не издевается, не злорадствует, не морализаторствует, как многие вокруг него, а ставит конкретный вопрос – как выжить России, как не исчезнуть из мировой истории, унеся с собой попытки многих поколений придать этой стране блеск и величие. Так, и впервые в философии России, на смену «утвердительной» русской идее приходит «отрицательная» – идея выживания. Только через идею выживания можно правильно понять еще один скандальный вывод Леонтьева –      о предпочтительности для России идей социализма перед идеями демократического либерализма.

 

       Здесь уместно вспомнить, как Достоевский в «Бесах» разворачивает картину будущего социалистического устройства России. По теории Шигалева, группа заговорщиков безраздельно властвует над тупой массой и ведет ее в будущее равного ограниченного потребления, прикрываясь для проформы верховенством римского Папы. Другой герой, Петруша Верховенский, уточняет теорию и предлагает Ставрогину стать во главе революционного движения как будущему социалистическому царю. Так Достоевский разоблачает социализм как лишь оборотную сторону русского деспотизма.

         Леонтьев также разгадывает русский социализм как деспотизм, как новую форму господства феодалов с «принудительным единением людей в корпорациях, организациях и сословиях; с новыми крепостными», но полагает, что при крайней необходимости спасение России от гибельного для нее вторичного упрощения возможно и через социалистический переворот. В социализме он видит последний шанс для продолжения естественного хода русской истории. 

​

     Мироощущение Леонтьева трагично. Но это высокая антиномия души и разума, когда душа вверяется Богу, а разум осознает, что границы реальности не совпадают с границами Божественного, ибо в Божественном есть статика вечного, в то время как всеобщая реальность несет в себе изменение и смерть. При этом Леонтьев был убежден, что внесение в жизнь этих изменений, как положительных, так и отрицательных, не может происходить без вмешательства человека. Степенью же этого вмешательства Леонтьев фактически ставил человека на уровень Бога, что и делало возможным расхожее обвинение его в аморализме, доходящем до сатанизма.

      Однако аморализм как снятие границ между добром и злом, свободой и деспотизмом отнюдь не был эксклюзивом Леонтьева. Шел весьма широкий поиск новых нравственных ориентиров, способных подтолкнуть Россию к изменениям или, наоборот, оттолкнуть ее от края пропасти. Речь шла о внесении в жизнь новых взглядов, способных разоблачить лицемерие буржуазной морали или пробудить общество от тупой спячки. Так,  цветущая сложность у Леонтьева основывается на всеобщем неравенстве народов, наций, сословий. Это утверждение можно воспринять как реакционность или консерватизм, но если развить его представление о неравенстве, то обнаружится, что Россия, при ее почти безграничной равнинности, порождающей аморфность всех сторон жизни и растекающуюся картину мироздания, способна сохранять себя только при жесточайшей пирамидальности построения государства, при сверхцентрализации, при стягивании всех жизненных ресурсов в центр за счет нищеты окраин. Морально это подлежит осуждению, но с точки зрения медицинского органициста – это единственный способ продолжения жизнедеятельности.

       Леонтьев видел концом истории затухание жизни. Как медик, он был убежден, что любая органика может иметь своим финалом только смерть. Но в оценке мировоззрения Леонтьева надо всегда учитывать цели. Его пессимизм был не парализующим, а призывающим человека к противостоянию смертельному содержанию бегущего времени. Нет в пессимизме Леонтьева и экзистированности, эсхатологических мотивов, нет душевного надлома. Нет и богоборчества, в чем и состояло его принципиальное отличие от Ницше, к которому его постоянно стремились подверстать, хотя в своем антибуржуазном пафосе, аморализме и физическом страдании от болезни они зачастую были почти неразличимы.

 

        В конце жизни Леонтьев уже не верит в возможность остановить процесс разложения и гибели красоты. Он окончательно теряет веру в будущее России и русского народа и только пророчествует о грядущей русской революции и наступлении царства антихриста.

​

       То, что Россия приняла социализм и пошла по пути, фактически Леонтьевым предсказанным, не может быть воспринято как случайность. Как и то, что Россия нынешняя, пройдя социалистическую фазу своей истории, вновь попыталась примерить на себя модель западного общества и немедленно попала в полосу кризиса, сопоставимого с экономическим и нравственным кризисом, поразившим Россию после отмены крепостного права. Социалистический период истории дал России возможность просуществовать еще несколько десятков лет, но не решил проблем ее устойчивого исторического движения. Сталинский социализм и был идеологически приукрашенным византизмом, в котором роль свирепого православия с успехом выполняла агрессивная коммунистическая идеология в партийном виде и с тотальным аппаратом насилия.