Философский кружок Станкевича и первые «западники» В. Белинский и  М. Бакунин

 

       

       В начале 30-х годов профессор минералогии, физики и сельского хозяйства Московского университета Михаил Григорьевич Павлов (1792–1840), под влиянием которого образовался первый в России кружок будущих любомудров, продолжая знакомить уже следующее поколение студентов с новейшими идеями немецкой философии, открыл факультатив по философии Гегеля. И вновь из слушателей факультатива сложился студенческий кружок. Его идейным вдохновителем стал воспитывавшийся в семье Павлова Николай Станкевич, а ведущими пропагандистами новых идей – Виссарион Белинский (1811–1848) и Михаил Бакунин (1814–1876). Эта группа молодых людей положила начало другому направлению русской общественной мысли – западничеству.

         Пройдет время, и западничество обвинят в потакании революционным настроениям, многократно вспомнят и об анархизме Бакунина, и о цинизме Тургенева (едко развенчанном Достоевским в образе писателя Кармазинова в антиреволюционных «Бесах»). Мы же отметим, что и этот кружок был создан с той же практической и патриотической целью познания России и поиска ответов на те же вопросы российской действительности, что волновали и любомудров.  Как уже, вероятно, ясно, философской основой для нового взгляда на Россию на этот раз стал Гегель.

​

        Задолго до того как русская мысль, проснувшись, поставила вопрос о содержании национальной жизни, вышедшая из средневековья Европа, уже неудовлетворенная простым фактом богоданного существования, выстраивала грандиозную башню познания, выпытывая у Бытия-Сущего сокровенные секреты. Р. Декарт обнаружил сущность бытия в феномене разума, Б. Спиноза – Божественную одухотворенность всего существующего, а Г. Лейбниц представил мир в виде иерархии Божественных субстанций-монад. Реальный мир открылся как не только существующий благодаря Божественной воле, но и как подчиненный законам Божественного разума - Логоса, а разум человеческий, по образу и подобию Божественного, был признан приоритетным свойством человека и главным орудием миропознания.

   Но Иммануил Кант, кенигсбергский критик, указал предел познавательным возможностям человека, возомнившего себя самопроизводной Божественной монадой. Кант замкнул тайну мира в трансцендентный сундук «вещи в себе», ключи от которого «передал» Богу. Место Божественного в человеке он оставил только совести – нравственному категорическому императиву, дающему чувственную интуицию мировой гармонии Божественного устроения жизни.

     «Остановка Канта» вызвала непреодолимое желание гордого разума вскрыть дедушкин сундук непознаваемости. И. Фихте создает наукословие, первую логическую систему познания, доказывающую, что вся сущность мира содержится в абсолютно субъективном Я, представляющим собой слепок с самого Бога. Мир у Фихте весь собран в самосознающем Я и полагается тождественным мыслям Бога, сущность которого (мира и Бога одновременно) через Я и познается.

       Такой подход вновь давал ощущение бескрайности познания, но в то же время лишал человека очевидного и внеположенного ему мира природной реальности. Против подобного обеднения мира у Фихте восстает его ближайший ученик Ф. Шеллинг. Он отделяет Божественное Я и сопричастный ему человеческий разум от реальности природного бытия. Мир идей и мир природы признается единым только в Божественной идее, но восхождение к ней в реальной истории человечества идет путем параллельного становления идеального и реального рядов, которые смогут  совпасть лишь в запредельном будущем. Тем самым Шеллинг реабилитировал реальность мира и наполнил его конфликтным содержанием.

     Но Георг Гегель, ближайший друг философской юности Шеллинга, с которым вместе возводилась линия защиты против Фихте, обнаруживает в шеллинговых рядах неразрешимое противоречие, приводящее к дуализму – вечной двойственности мира. Гегель обосновывает факт активного влияния на мир абсолютного духа, который, в отличие от бесконечно становящегося тождества мира и Божественной идеи у Шеллинга, есть изначальное тождество идеи и наличествующего мира. Абсолютный дух, который у Шеллинга выглядел далекой станцией назначения, куда должен прийти состав мировой истории, у Гегеля оказывается локомотивом самой истории, или, говоря языком гегелевской философии: «Мир и его развитие находятся не вне абсолютного духа, а в нем; они проникнуты им, руководятся им и принадлежат к его сущности, так как абсолютный дух входит в развитие мира; само это развитие мира есть история абсолютного духа, рождение и откровение Логоса». (К.Фишер. Гегель, его жизнь, сочинение и учение.)

 

      К 30-м годам XIX века авторитет Гегеля как мыслителя, сказавшего последнее слово в философии, был колоссальным. В России его идеи, помноженные к тому же на восторженность М. Г. Павлова, не могли не захватить новое поколение русских мыслителей-патриотов. Со всей горячностью молодых сердец новообращенные гегелисты (чтобы стать гегельянцем, требовалось абсолютное знание немецкого языка и пять-шесть лет разбора сложнейших умосплетений автора учения) Белинский и Бакунин, в духе своих предшественников-любомудров, впрямую проецируют результирующие положения спекулятивной философии Гегеля на Россию. В качестве практической отмычки они используют абстрактный постулат Гегеля о разумной действительности, вечно порождаемой тождеством Абсолютного духа и наличествующего мира. И как до них наивные любомудры-шеллингианцы с радостью "обнаружили", что Россия  вместе со всем миром находится в божественной истине, а затем утвердились в мысли, что только одна Россия и сохраняет в себе эту истину,  так же и новоявленные русские гегелисты приходят к утверждению, что раз Россия есть безусловная часть наличествующего мира, то Абсолютный дух действует и в  России, а значит  Россия  - естественная часть разумной всемирной истории.

        Абсолютный дух потому и абсолютный, рассуждали они, что в равной мере разлит по миру, а потому у России в принципе не может быть ни ложного пути, ни «универсальной изолированности», столь же абсурдной, как деревянное железо. Все загадки бытия, так разительно отличающие Россию от европейской цивилизации, у гегелистов исчезали сами собой, как только в российскую историю запускался Абсолютный дух.

    «Гегелевский» подход к действительности не заслонял, конечно, очевидные отличия российской жизни от жизни стран более цивилизованных, но требовал относиться к этим отличиям как к единственно возможной картине реальности. Даже если законы, по которым протекает российская жизнь, скрыты от понимания, достаточно успокоительного знания, что и Россия несет в себе идею универсального миропорядка, -  в связи с чем М. Бакунин восклицал: "Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашей прекрасной Русской действительностью и что, оставив все   пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительно Русскими людьми".

 

       Таким образом, разгадка тайны России у будущих западников состояла в том, что никакой тайны и нет, что сами проблемы и несуразицы исторической жизни России и есть ее «разумная» действительность, т. е. действительность, имеющая под собой объективные, не зависящие от воли людей обстоятельства, данные ей Абсолютным духом истории.

        "Всеохватывающий" русский ум не любит антиномий и всяческих «быть или не быть», предпочитая им «одну, но пламенную страсть». Как еще кружковцы-веневитиновцы изначально отвергли мысль о том, что путь самопознания для России не писан, точно так и Белинский с Бакуниным, объявляя российскую историю и текущую действительность естественными и разумными, на самом деле грубейшим образом обедняли и искажали глубину гегелевской диалектики, согласно которой отношения разума и действительности носят прежде всего диалектический характер – не только все действительное признается разумным, но в той же мере только разумное может признаваться объективной действительностью.

      Вот если бы и наши поклонники Гегеля вместо восторга перед Абсолютным духом задались бы вопросом: почему он столь странно проявляет себя в России? Но к началу 40-х годов русский гегелизм уже окончательно перерождается в идеологию универсального мирового прогресса, согласно которой Россия – молодой исторический народ, а потому она объективно отстает от «взрослых» стран и народов. На свет появляется новая русская идея – идея догоняющего развития, согласно которой Россия постепенно будет догонять Запад и в обозримом историческом будущем неминуемо сольется с ним.

 

       Европоборцы-славянофилы тут же заклеймили гегелистов-прогрессистов бранным словом – западники, и все сороковые годы между двумя салонными партиями разворачивались захватывающие баталии, за которыми с интересом следила вся обывательская Москва. Спорящие стороны были едины в том, что Россию ждет великое будущее, только западники в отличие от славянофилов не связывали ожидаемое процветание России с упадком Европы, а утверждали, что именно Россия внесет решающий вклад в общеевропейский прогресс.  

        Спорили и по поводу «движущих сил» прогресса России: славянофилы полагались на народ-богоносец, западники считали народ косной массой, которая удерживается в истории исключительно за счет усилий лучших людей. Споры доходили до взаимных обвинений в предательстве России и до анекдотичных выяснений – кто из славянофилов на деле скрытый западник, и наоборот.

      «Странная моя судьба, – писал Одоевский Хомякову, – для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине». Но столь же горячо верил в свою истину и сам Хомяков – границы, делящие убеждения славянофилов и западников, были слишком тонки, а их идейные  основания ненадежны.

     Наконец, в 1845 году после особо громкого скандала публичные споры славянофилов и западников были запрещены, и обе патриотические партии разошлись по редакциям своих литературно-публицистических журналов: славянофилы «окопались» в «Москвитянине», западники – в «Отечественных записках».

 

                                                                                                          ______________

                        

        Бурная история России первой трети XIX века, вместившая в себя цареубийство, разгром Наполеона, восстание декабристов и новый порядок Николая I, сформировала первое поколение философов России. Они испытывали одновременно чувства гордости и тревоги, любви и стыда за свое отечество, что и приводило к поспешным, различным между собой, но в целом согласующимся выводам. С другой стороны, любомудров и кружок Станкевича разделял совсем небольшой временной зазор, однако в него вместился и очередной виток усиления в России централизованной власти, и появление государственной идеологии, и стремительный переход России от послевоенного периода к очередному предвоенному, и даже, как случайность, переход проф. Павлова от изложения философии Шеллинга к изложению философии Гегеля. Лишь этими внешними обстоятельствами, а не какими-либо принципиальными изменениями в области философской или общественной мысли, и было продиктовано появление западничества.

      Конечно, славянофильство и западничество – далеко не одно и то же. Различие прослеживается даже в судьбах первых философов России. С идеей ложного пути можно прожить достаточно долго, веря в возвращение России на путь истинного самопознания если не сегодня, то в недалеком будущем. Истовый христианин Киреевский и публичный русофил Хомяков жили достаточно долго, и оба умерли от старинной русской холеры.

       Видеть же в каждодневности России разумную действительность – задача не из легких, проще решаемая в школьной теории, чем в общественной практике и собственной жизни. Поэтому мы более знакомы с яростным публицистом Белинским и революционером-анархистом Бакуниным, чем с их юношеской философией, которую они опровергали собственной судьбой: скоротечной чахоткой одного, тюрьмой и эмиграцией другого.