Георгий Федотов. Православный европеизм (новоградство) против хайдеггеризма

​

      Первая мировая война завершилась сразу двумя историческими потрясениями: крахом еще вчера величественной Германской империи, поставленной Версальским договором на грань исчезновения (аннексия части территории, грабительские репарации и множество политических и экономических ограничений), и появлением на месте Российской империи социалистического государства рабочих и крестьян, бросившего вызов демократии и ценностям всеобщего рыночного прогресса. Эти два события глобального масштаба перекрывали друг друга и не давали возможности исторической воле человечества сосредоточиться на каком-либо одном из них. Пока ведущие страны-победительницы искали защиту от угрозы цепной реакции социалистических революций, в тылу буржуазных демократий, в экономически отсталой Италии Муссолини объявил себя проснувшимся духом императорского Рима. Но если на опереточный фашизм дуче можно было просто не обращать внимания, то поразившая Германию эпидемия национал-социализма - выпестованная в мюнхенских пивных идея биологического неравенства рас и народов - грозила взорвать хрупкое согласие демократических народов изнутри.

       Соединенные Штаты Америки, собравшие мир в Лигу наций,  заинтересованные в стабильной Европе и сохранении рыночного статус-кво, в 1928 году инициировали подписание Парижского договора "об отказе от войны в качестве орудия национальной политики" (Пакт Бриана – Келлога), а затем, обеспокоенные агрессивностью Германии и Италии, в 1932 году выдвинули доктрину Стимсона, по которой США превентивно отказывались признавать любые геополитические изменения, если они достигнуты при помощи силы. На это Германия ответила отказом от подписания любых многосторонних договоров и переходом к политике двусторонних и осевых соглашений, а в 1933 году вообще вышла из Лиги наций и начала вооружаться в обход Версальского договора.

       Сама же Лига наций стала ареной сплошных конфликтов между старыми демократиями, прежде всего Великобританией и Францией, и амбициозными, но экономически ничтожными молодыми государствами, образовавшимися в результате распада Австро-Венгерской и Российской империй. Одновременно Великобритания и Франция вступили между собой в конкурентную борьбу за кураторство над новыми восточноевропейскими государствами, прежде всего над самым крупным из них – Польшей, получившей больше всех от германских территорий. Италия требовала создания союза четырех наиболее развитых держав с целью твердого влияния в Лиге наций, а европейская мелочь всячески этому противилась. Обострившиеся противоречия больших и малых стран заслонили надвигающуюся на мир опасность тоталитаризма и коммунизма. Соединенные Штаты, вконец раздраженные европейской возней, в 1933 году, в качестве демарша Европе, пошли на признание СССР и установили с ним дипломатические отношения, а годом позже добились принятия СССР в Лигу наций.

      1934 год стал поворотным. Мир из послевоенного состояния перешел в предвоенное. Поводом послужило самое эффективное средство дестабилизации – политический террор. Австрийскими нацистами был убит канцлер Австрии Э. Дольфус. Хорватские усташи убивают короля Югославии Александра, а заодно и министра иностранных дел Франции Л. Барту. В этот момент Италия нападает на Эфиопию. Ведущие мировые державы, захваченные сразу множеством перекрестных конфликтов, вяло отреагировали на африканские события, а когда итальянские войска заняли Аддис-Абебу, им оставалось только констатировать, что «поскольку правительства Эфиопии больше не существует, то нет и межгосударственной проблемы». Мировая война получила свое продолжение.

       За грызней европейских стран между собой и с США внимательно следили страны-изгои – Германия и СССР. Гитлер предложил Сталину тайный союз, а Сталин простил Гитлеру разгром германской компартии. Коминтерн был превращен в разведывательно-диверсионную сеть НКВД, которая провоцировала беспорядки на улицах европейских столиц и просоветские (под видом антивоенных) настроения в парламентах. В результате провокаций, а также под впечатлением от пропаганды СССР своих экономических успехов, – сначала в Испании, а потом во Франции победу на парламентских выборах одерживают народные фронты. Коммунисты и социалисты изнутри завоевывали Европу.

       В 1936 году генерал Франко поднимает мятеж против левого правительства Испании. СССР тайно поставляет оружие республиканцам, но за это требует от испанских коммунистов изгнания из правительства троцкистов. Италия и Германия так же тайно поддерживают Франко, а Франция и Великобритания проводят политику невмешательства во внутренние дела Испании. При этом Великобритания, колыбель демократии и основа стабильности в Европе, не доверяет красной Франции и занята исключительно защитой «острова» от ветров социализма, дующих с «континента».

       Но советский социализм к 37-му году уже окончательно переродился в тоталитарную систему и кровавую диктатуру. Сталину давно нет дела до всемирной революции, он занят только укреплением вертикали власти. ГУЛАГ и расстрельные команды работают на полную мощь. Заодно со своими были расстреляны руководители компартий Австрии, Венгрии, Германии, Латвии, Польши, Румынии, Финляндии, Эстонии, Югославии, обвиненные в антисоветской деятельности и работе на иностранные разведки.

     После долгих колебаний Великобритания ради создания новой стабильности в Европе решается на политический выбор в сторону борьбы с опасностью распространения коммунизма. Английская дипломатия подает Берлину знак (Мюнхенский сговор), что не будет возражать против возвращения Германии в ее этнические границы.

       В 1938 году Германия аннексирует Судетскую область Чехословакии, а в 1939-м, кардинально решая вопрос «жизненного пространства», вторгается в Польшу...

​

    Аншлюсы, путчи, терроризм, исторический и расовый фашизм, кровавый сталинизм, страх банкротства Европы перед Америкой – цивилизация вдруг открыла свой ящик Пандоры и там обнаружила не метафизически уверенную поступь гегелевской эволюции, а собственную хрупкую сущность, завернутую в ужас бытия. До среднестатистического европейского интеллектуала медленно, но начинает доходить, что на кону стоят уже не столько вопросы свободы - приятный уху персонализм Бердяева, понимаемый скорее как безграничный индивидуализм - и даже не личное существование со всеми удобствами, предоставляемыми цивилизацией, а существование самой этой цивилизации.

     Еще Первая мировая война заставила европейскую мысль окончательно отказаться от метафизических схем бытия, а реалии послевоенной действительности потребовали особой сосредоточенности на проблемах собственно человеческого сообщества. Феноменология Э. Гуссерля /42/ стала переходом в философском мышлении, а экзистенциализм, возникший на религиозной почве одновременно в разных точках Европы (М. Унамуно, Э. Жильсон, М. Габриэль, Р. Гвардини) и сфокусировавшийся в философии К. Ясперса, стал очередной революцией в самом предмете философствования. Философия окончательно возвращается от метафизики обратно к онтологии и вместо поиска основания и бытия Сущего ищет сущего в самом Бытии. Крупнейшей философской фигурой, наиболее полно и глубоко выразившей проблематику своего времени, становится Мартин Хайдеггер. В 1926–1927 годах выходит его фундаментальный труд «Бытие и время».

    Соединив в своей философии идею феноменологической интенциональности в мышлении с экзистированием в восприятии мира, Хайдеггер вскрывает болезненное состояние современной ему цивилизации или по крайней мере объясняет ее. Внезапную усложненность и противоречивость мира он вводит в систему многоступенчатости бытия безличностного человеческого множества (das Man). Он ставит вопросы смысла жизни здесь и сейчас как важнейшие для людей, много важнее метафизических вопросов о вечных смыслах. Его экзистенциальный анализ определяет бытие не как декартово абстрактно-рационалистическое существование-мышление, а как человеческое вот- (тут-, здесь-) присутствие (Dasein). Но это не отгороженное от проблем мира присутствие индивидуума, а понимающее совместное существование людей. Хайдеггер рассматривает бытие-существование прежде всего как хрупкий дар человечеству, затем как совместное существование или встречу в бытии-доме, в котором живет человечество. Его философия – практическая. Он призывает не корячиться в бытии и не играть с ним, поскольку эти игры гибельные, не только вещать, призывая вещи в мир, но и слушать бытие – быть ему по-слушным. Хайдеггер до предела напрягает существование, вводя понятие заброшенности в бытие. Заброшенность в свою очередь порождает Заботу и Ужас. Он назовет современное ему онтологическое состояние мира  модусом жути присутствия: человек забыл бытие, и оно отвернулось от него, и в результате перед ним – Ужас неотвратимости Бытия, ужас присутствия, ужас войны...

      Родственный образам немецкого экспрессионизма и испано-французского сюрреализма, Хайдеггер создал новый философский язык, которым пытался говорить так, как если бы через него говорило само Бытие и само Время. И в какой-то степени ему удалось выразить «бытие экзистирующего сущего в самой структуре (модусе) бытия». Но за всей его универсальной онтологией стояла прежде всего Германия в ее конфликте с остальной Европой. Это было трудно скрыть, да Хайдеггер и не скрывал, как не скрывал и европоцентричность своей философии, поскольку он имел мнение, что вся философия и вся история тождественны лишь Западной Европе, и даже страдал от некоторой восточности Германии. Выразил он и свое, весьма традиционное для ревнивой Германии отношение к России как не исторической и не философской стране. У него это означало, что Россию, как и весь неподвижный Восток и Юг, не достигают тревоги, которыми наполнено бытие Европы.

​

      Однако вряд ли с этим могли согласиться мыслители Русского зарубежья. Защищая историческую значимость России, они оказалась перед необходимостью доказывать, что Россия всегда находилась и даже в своем нынешнем состоянии находится в едином потоке бытия с западным миром. К тому же в 30-е годы в Европе уже нельзя было мыслить вне Хайдеггера. И не только вследствие его авторитета – Хайдеггера многие из русских не читали, а кто-то и не слышал о нем, – но его представлениями и идеями была пропитана сама европейская жизнь. И политико-экономический кризис, и кризис философской метафизики так или иначе приводили к тому, что параллельно с хайдеггеризмом или вослед ему вопрос о сущности России должен был смениться вопросом о сущности бытия России, чтобы затем отвечать на уже частные вопросы: особое это бытие или всеобщее, тревоги России и Европы едины или различны?

        Кризисное состояние Европы 30-х годов не могло не задеть и русскую эмиграцию. И так непрочная, под влиянием внешних бурь она начинает расслаиваться, дробиться, в конце концов просто ассимилироваться. Происходит и эмиграция из эмиграции – переезды в Америку и, частично, в Англию. Но Париж все еще остается идейно-духовным центром и «штабом» сопротивления советской власти, хотя позиция вождей эмиграции по отношению к СССР вынужденно меняется. Удачно рекламируемые успехи советских пятилеток стали ослаблять, а то и вовсе исключать интерес европейской общественности и ее политических и идейных лидеров к русской эмиграции как таковой. Чтобы оставаться на плаву, интеллектуальный слой эмиграции вынужден был декларировать себя как специалистов по России, способных объяснить европейцам уже не причины большевистского переворота, а причины действительных или мнимых успехов СССР.

     С другой стороны, 10–15 лет общей жизни с Западом, вместе с которым эмиграция переживала все этапы кризиса, изменили и привычный русский взгляд на Европу как на стабильную и всегда прогрессирующую заграницу. Политические и биржевые скандалы, убийства, националистические и прокоммунистические демонстрации – все вместе постепенно приводит к разочарованию в идеальности республиканско-демократического государственного устройства, а значит, возникают и сомнения по поводу неистинности советской России и случайности русского социализма. Если к этому добавить политическую и социальную неопределенность - на этапе возникновения -  итальянского фашизма и германского нацизма, а рядом с этим поставить новейшие философские идеи, странно объясняющие закономерности современных процессов, то вполне можно понять растерянность духовных лидеров и идеологов русской эмиграции. Унесенный ими из России образ Святой Руси, бережно хранимые ценности православия и эсхатологические догматы русской религиозной философии вдруг оказываются «залежалым товаром», уже не способствующим ни орденскому единству старой русской интеллигенции, ни вниманию к нему со стороны Европы. «Никем почти не осознаваемая, – по выражению Ф. Степуна, – метафизическая инфляция» должна была или окончательно свести на нет философскую мысль русской эмиграции как уже неходовую монету, или дать ей новое идейное наполнение – новую мысль о России.

         Для решения этой задачи группа русских философов и ученых объединилась вокруг журнала «Новый град» /43/.

      Переход от дореволюционности, контрреволюционности и пореволюционности – к вне(без)революционности означал прежде всего признание сталинского СССР в качестве единственной на данный исторический момент формы бытийствования России. Соответственно, меняется и отношение к революции, которая теперь рассматривается как неизбежное в сложившихся условиях и имевшее позитивное значение событие. Это означало, во-первых, признание легитимности власти большевиков, а во-вторых, что русская эмиграция переставала быть внешней Россией, а становилась внешней оппозицией к действующей в СССР власти (за неимением в СССР оппозиции внутренней) с правом вести борьбу с ней всеми доступными идеологическими методами. Соответственно, и основным направлением философствования становится не потеря прекрасного прошлого, а посткоммунистическое будущее освобожденной или освободившейся от большевиков России.

     В своем последнем усилии внешняя Россия выдвигает если не новую философию, то новую установку сознания и, уж точно, новую идеологию эмиграции – новоградство и двух его безусловных лидеров и носителей новых философско-идеологических смыслов: Георгия Федотова /44/ и Федора Степуна. Новоградство не было движением или организацией. Не обладало оно и монополией на пореволюционную идеологию: в основанный в 1932 году Пореволюционный клуб помимо новоградцев входили и их идеологические конкуренты – евразийцы, младоросы и др. Но степень значимости именно новоградской идеологии определяется хотя бы тем, что Г. Федотов и Ф. Степун были объявлены в СССР в 30-е годы апостолами антикоммунизма и врагами № 1 советской власти.

    Название журнала чрезвычайно удачно определяло его проблематику. Христианский мир слышал в нем актуальные отзвуки апокалиптического града Нового Иерусалима, в котором станут жить те немногие, кто, согласно Откровению Иоанна, переживет Армагеддон. Но безымянность «града» – предмета многовекового богословского спора о том, где будет находиться Новый Иерусалим, – на Земле или в Царствии Небесном, – точно определяла направление новой идеологии, сформулированной Г. Федотовым в программной статье: "Для нас, похоронивших отечество, мысль об апокалипсисе культуры, будящая столько отзвуков в русской душе, особенно искусительна. Она может быть источником мстительного бессильного удовлетворения. Не поддавайтесь ей! Быть с теми, кто готов бороться, готов странствовать – не в пустыню, а к Новому граду, который должен быть построен нашими руками из старых камней, но по новым зодческим планам".  В момент невиданного по своей остроте кризиса европейских демократических институтов Г. Федотов призывает русскую мысль поменять привычные ориентиры и принять проблемы Европы как свои, кровно связанные и с будущим России: "Изолированное существование наций стало давно невозможным. Более чем когда-либо мир, при всей раздирающей его ненависти, живет связанной жизнью. Друзья и враги спаяны цепью общей судьбы. Уже Европа становится тесной для нового понятия политического человечества. Наше внимание приковывают к себе Запад и Восток, и на рубеже их – Россия".

    Новоградство выдвигает историческую концепцию всеобщей переходности. Согласно этой концепции, все происходящие мировые события, включая и русскую революцию, представляют собой окончание одной многовековой эпохи человечества и начало творческого поиска человечеством новых форм и способов устроения жизни. Подобные переходные периоды всегда чреваты опасностью всеобщей гибели или, по меньшей мере, длительного упадка, сравнимого с упадком и гибелью Римской империи или средневековой европейской чумой. В такие периоды носители передовой человеческой мысли должны прежде всего отказаться от негативно-эсхатологического восприятия истории  и  взять на себя ответственность за будущее всего человечества, указать ему единственно верный путь перехода в новую эпоху – земной Новый град.

    Совершенно очевидно, что адресатом новой русской философии был Хайдеггер. Новоградство протягивало руку человечеству и предлагало способ преодоления хайдеггеровского Бытия с его Ужасом, Заботой и немотивированной заброшенностью в него человека. Для этого надо лишь признать равную ценность трех составляющих духовной культуры: Божественной истины, человеческой свободы и социальной справедливости – и свести их воедино при устроении завтрашнего общечеловеческого Нового града. Признавая ценность и необходимость демократических свобод, философы «Нового града» предлагали Европе внимательно изучить духовный опыт России, прежде всего ее религиозный опыт, и через возвращение к приоритету общехристианских истин вернуть расколотое идеологиями человечество на общий путь. А чтобы вернуть в Европу Россию и тем помирить всех, новая русская философия предлагала советской России восстановить ценности русского православия, которые – и в этом тоже состояла принципиальная новизна – ныне инобытийствовали в большевизме. Таким образом, декларируя собственную всеобщность, новоградцы держали в уме Россию и надеялись, что универсальная кризисность переходного времени заденет и политическую систему СССР, и там начнутся благоразумные перемены.

​

        Свою проекцию христианского социализма, согласно которой победа большевизма стала возможной благодаря предельной концентрации религиозно-духовных поисков в России, а потому социалистическая экзальтация должна теперь схлынуть и уступить место естественному национально-религиозному чувству, Федотов изложил еще  в России, в 1918 году на страницах полулегального журнала «Свободные голоса» – органа религиозно-философского кружка «Воскресенье», созданного одним из бывших лидеров Петербургского религиозно-философского общества А. Мейером. Однако чуть ранее, чем кружок был разгромлен ГПУ, а «воскресенцы» арестованы и по большей части расстреляны, для Федотова становится очевидным, что в ближайшие годы эволюции большевизма не предвидится и предстоит жить в условиях казарменного социализма. В 1925 году Георгий Федотов с семьей бежит за границу.

      Для эмиграции Г. Федотов был интересен как один из последних очевидцев плененной большевиками России, а выход в 1926 году в эмигрантской прессе его статей «Три столицы» и «Трагедия интеллигенции» ставят его в один ряд с виднейшими мыслителями русского Зарубежья, что дает ему возможность занять профессорское место в только что открытом парижском православном (Свято-Сергиевском) Богословском институте. В Париже он знакомится с Федором Степуном, таким же, как и он сам, последовательным антиленинистом и антибольшевиком. Начинается их дружба и многолетний творческий союз, результатом которого и стала новоградская идея.

   Г. Федотов был представителем совершенно новой формации русских философов Зарубежья, взгляды которых окончательно сформировались уже в пореволюционное время и находились под влиянием господствующей в европейской философии первой трети XX века феноменологии с ее отказом от метафизических установок религиозной философии и оперированием лишь тем, что зафиксировано в реальной истории и культуре предмета. В феноменологии сущностно-метафизический вопрос: что есть Россия? – переходит в интенциональный вопрос: как Россия являет себя во «времени-сознании»? Поэтому и феноменологический горизонт Федотова был направлен не к сущностным определениям, а к «разгадке лица России, затуманенного революционной бурей...» Нет более предустановленности исторического процесса вообще и однолинейности российской истории в частности. Его интенция к предмету «лежит посредине – между отрешенным космополитическим христианством и конкретным национальным язычеством…» Размышления Федотова наполнены событиями, поворотами и случайностями, объясняющими, какой могла быть Россия, почему она такой не стала и какой она может стать в своем посткоммунистическом будущем, если, конечно, усвоит уроки прошлого.       В работе «Три столицы» Федотов раскрывает историко-культурный феномен трех Россий: киевской, московской и имперской. Картина разворачивается в обратной перспективе. Петербург представлен как конечное состояние русской культуры – воплощение одновременно и власти-государства, и противостояния этой давящей государственности. Москва несет в себе терпящую народную душу, одновременно рабскую и фанатично верующую. Она в стороне от борьбы за Империю, но, ненавидя Петербург, передала Революции свой национальный фанатизм как память о народничестве – несостоявшемся слиянии революции и народа. В схватке погибли обе борющиеся стороны: «Империя умерла, разложившись в невыносимом зловонии. Революция утонула в крови и грязи». Иначе говоря, и то и другое – неистинно. А что же истинно?            Федотов продолжает ретроспекцию и возвращается к истокам России – Киевской Руси, к принятию христианской культуры от Византии, а затем движется еще глубже в историю, до классической древней Эллады, «созревающей к Христу», чтобы, наконец, сделать окончательное заключение: "Наш дикий черенок привит к стволу христианского человечества именно в греческой ветви его, и это не может быть незначащей случайностью. Культура народа вырастает из религиозных корней, и какие бы пышные побеги и плоды ни приносило славянорусское или турано-русское дерево, оно пьет соки земли христианской через восточно-греческие корни".

      Сказанное – не ново. О нашей непосредственной связанности с греко-восточными корнями еще Иван Киреевский побеспокоился, но герменевтика Федотова и не отводит этому факту определяющую роль. В статьях «Трагедия интеллигенции» и «Святые древней Руси» (1931) он обрисовывает не менее значащую для жизни России связанность ее с Европой и европейской культурой.

      Европейское начало вносится в русскую жизнь только с петербургского периода, когда в России, благодаря Петру, появляется новый тип людей – русские европейцы. Федотов буквально воспевает их подвиги и вклад в становление национальной культуры. Но, привив России западную культуру, Петр в то же время разрушил византийскую симфонию Церкви и государства. В Древней Руси христианская традиция шла напрямую в народ, способствуя богатому цветению духовной жизни, одновременно защищая интересы народа от государства. Уничтожение Петром древней ветви греческой христианской культуры привело к трагическим последствиям, по-иному повернула всю историю России.

     Если бы, размышляет Федотов, окрепшее русское европейство встретилось с греко-христианской традицией, то это дало бы иные всходы на русской почве. А затем и сама Европа могла бы встретиться с новым культурным православием России, подхватить его и обогатить мир новым содержанием. Но сбыться всему этому не было суждено. Греческое свободное христианство было в России подавлено раньше, чем окрепло русское европейство. В результате русское православие было сведено к бытовому исповедничеству, а русское европейство напиталось вторичным (по отношению к греческому) латино-германским духом, все более скатываясь к бездумному западничеству или имперско-государственному шовинизму. Судьба России была отдана на откуп реакционеру-охранителю и разрушителю-нигилисту.

      Невстреча российского европеизма с греко-христианской культурой, продолжает Федотов в статье «Будет ли существовать Россия?» (1929), предопределила и весь ее дальнейший гибельный путь. Русская интеллигенция вне государственности не нашла свою национальную идею. Государство же лишь благодаря идее православного царя удерживало народ в повиновении. Когда же русский социал-нигилизм свалил самодержавие, он тем самым ударил и по народному терпению, поэтому народ и отказался защищать Россию в мировой войне: "Падение царской идеи повлекло за собой падение идеи русской. Русский народ распался, распылился на зернышки деревенских мирков, из которых чужая сила, властная и жестокая, могла строить любое государство, в своем стиле и вкусе". Вывод Федотова: все три русские общественные силы – власть, народ и интеллигенция – несут вину за национальное крушение. 

       В «Письмах о русской культуре» (1938) Федотов выражает глубокий пессимизм по поводу нового советского человека. С одной стороны, в СССР произошло поспешное приобщение неподготовленного русского народа к техническим плодам цивилизации в ущерб патриархальности, в которой еще тлели остатки вселенского православия. С другой стороны, печалится Федотов, "…никогда, со времен Московского царства, Россия не была отгорожена от Европы такой высокой стеной. Эта стена создана не только цензурой и запретом свободного выезда, но и необычайным национальным самомнением, прямым презрением к буржуазной, «догнивающей» Европе. В этом существенная разница между полуграмотной технической интеллигенцией Петра и такой же интеллигенцией Сталина... Сталинская повернулась спиной к Европе и, следовательно, добровольно пресекла линию русского «универсального» человека".

     Даже решающий вклад СССР в победу над фашизмом не примиряет Федотова с советской действительностью. В работе 1945 года «Россия и свобода» он поднимает вопрос: будет ли когда-нибудь существовать свободная Россия? И – глубже: "Почему в России, если свобода, то без Христа, а если Россия христианская, то без свободы?"

      Он отождествляет свободу исключительно с западной культурой и, следовательно, только с западным христианством, на фундаменте которого европейская культура выстроила свои либерально-демократические принципы. Но, задается вопросом Федотов, что делать с тем историческим фактом, что Русь начиналась как европейское государство? Принятое Киевской Русью византийское православие было, пусть ориентализированным, но христианством, вышедшим из единого с Европой греко-римского истока. Из того же истока киевское, а также псковско-новгородское народоправство. И лишь Московия приняла формы восточной деспотии – такова цена ее появления и усиления, а следствием стало всеобщее закабаление собственного народа. Татарское перешло сначала во внешнее устройство Московского государства, а затем, вместе с медленным умиранием Орды, перекочевало в национальное сознание.

      Когда Хайдеггер, вслед за Гегелем, отказывал русскому народу в историчности бытия, он исходил как раз из убеждения, что свобода представляет для России онтологическую опасность, способную изнутри уничтожить российскую государственность, как это не раз происходило в русской истории. И в этом отличие русского деспотизма от традиционно-восточного. Восточное государство, лишенное деспота, найдет себе другого (китайская притча о победителе дракона, тут же превращающегося в дракона), русское – самоуничтожится.              Сам Федотов подходил к этой мысли достаточно близко, введя в свои рассуждения понятие воли: "Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля – всегда для себя". Он точно фиксирует, что русский народ раз в столетие справляет «праздник дикой воли», после чего, «покорный, возвращается в свою тюрьму». Русский разбойник и русский царь – одинаково волящие, но не свободные существа. Вершина воли – бунт. У Пушкина о русском бунте – не просто фраза, в ней смысл русской истории. Поэт принимает низменное существование под властью деспота – из страха перед русским бунтом, в котором чувствует опасность национальной аннигиляции. Свобода в России может существовать только во всплесках воли, но в ней же скрыта опасность полного распада государства. Поэтому русская государственность и привязывала к себе все сословия тягловой службой, поэтому привязала к себе православие, в котором, по верному наблюдению Федотова, "…обряд, периодическая повторяемость узаконенных жестов, поклонов, словесных формул связывают живую жизнь, не дают ей расползаться в хаос, сообщают ей даже красоту оформленного быта".

    Вся русская философия сходилась в критике деспотизма власти в России и соглашалась с тем, что в ее основе лежит отсутствие потребности свободы в русском народе. Но в идеологии новоградства, размышляя о посткоммунистическом будущем России, Федотов выражал надежду, что «человеческая свобода может стать результатом не политического переворота, а культурного творчества». И, поразительно, зачаток такого творчества он видел как раз в советизме, который, под влиянием гения народа, способен прорасти в будущую свободу, растворив большевизм изнутри. Пока же гений народа пребывает в единственно положительном качестве советской жизни – в новом советском патриотизме, который, по убеждению Федотова, "…есть единственный шанс на бытие России. Если он будет бит, если народ откажется защищать Россию Сталина, как он отказался защищать Россию Николая II и Россию демократической республики, то для этого народа, вероятно, нет возможностей исторического существования. Придется признать, что Россия исчерпала себя за свой долгий тысячелетний век и, подобно стольким древним государствам и нациям, ляжет под пар на долгий отдых или под вспашку чужих национальных культур".

​

      До мозга костей патриот и русский европеец, Федотов вынужден был постоянно бежать от собственных привязанностей. В 1925 году он совершил побег из Советской России в любимую им Европу. В период войны он снова бежал из оккупированной немцами Европы в США, где вплоть до завершения своего земного пути (1951) преподавал в Свято-Владимирской православной семинарии в Нью-Йорке. Впрочем, до Америки нам нет никакого дела...

​

​

​

​

[