Владимир Соловьев - философ вечности или русский идиот?

     (в зеркале Достоевского)

 

          История не имеет сослагательного наклонения. Но история России – не локомотив, тянущий свои вагоны от известного пункта А к неизбежному пункту Б, а скорее маятник, постоянно проходящий через одни и те же болевые точки. При этом всегда неизвестно, до каких пределов и куда он качнет Россию в следующий раз…

         После попытки переустройства Европы, затеянной Наполеоном, Россия трижды имела шанс повернуть свою историю. Известно, что император Наполеон страдал комплексом Наполеона, завидуя богоданной царственности русского императора Александра Павловича, которой сам был лишен. Презирая все иные царствующие дома Европы, лишь Александра Первого Наполеон называл в письмах «братом» и вполне искренне предлагал ему по-братски поделить весь мир. Однако царственный Александр решительно отверг союз с безродным корсиканцем, а вместе с ним и возможность революционно-имперского возвышения России.

        Тот же «комплекс» подтолкнул Наполеона направить свои армии на Россию, чтобы в итоге превратить их в подножие для военного триумфа Александра. В 1814 году все сердца и дома Европы были широко распахнуты для России, но теперь уже у Александра сработал комплекс Европы – стыд за свои «авгиевы конюшни», которые невозможно вычистить, чтобы придать им европейский вид, в связи с чем Александр счел за благо ретироваться из Европы в свои милые сердцу пределы.

         Наконец, лишь скоропостижная смерть Александра помешала возможному успеху военно-политического заговора будущих декабристов, имевшего целью кардинально преобразовать Россию на европейский манер.

         Николаевское время качнуло Россию еще дальше от Европы – в сторону самодостаточной стабилизации. Были усилены все ее традиционные формообразующие признаки:

          - абсолютная власть становится агрессивно-репрессивной; 

          - рабское положение крестьян и низовой части населения достигает предела бесправия; 

         -  религия превращается в идеологию.

         Монархическая империя переходит в состояние самодержавного тоталитаризма, который следовало бы считать первым тоталитаризмом в России. Тоталитаризм с неизбежностью приводит к войне. Если война выиграна, он еще продолжает по инерции свое существование, если же война проиграна, происходит его стремительный распад. После Крыма и смерти Николая маятник России непременно должен был устремиться в сторону общественных свобод и всяческого прогресса на европейский манер. Но желанию Александра Второго вернуть Россию в Европу воспротивилась сама Европа, – николаевский образ России надолго отпечатался в европейском сознании. Русские и раньше были для Европы «белыми варварами», азиатами, теперь же Россию называли еще и страной рабов и презирали за сохраненное крепостное право.

         Прочистить свои тоталитаризмом закупоренные вены Россия могла лишь путем радикальной хирургической операции, и в 1861 году – для себя ли, для Европы ли – крепостное право в России отменяется. Ничто больше не тормозит движение маятника, и он взлетает, сметая на своем пути не только рабство крестьянина у помещика и государства, но и все помещичье-дворянское устройство России. Нивелируется благородство крови, освященное древнейшим правом иметь рабов, – и в одночасье исчезает целый общественный слой, на котором столетиями держалась русская государственность. Не заметив того, самодержавный корабль получает глубоко под ватерлинией пробоину, которую позже Александр Третий, как ни старался, не смог заделать – сословно-аристократическое устройство России было обречено.

         Отмена крепостного права имела и еще одно непредсказуемое последствие. В общенациональном чувстве православный Бог отвернулся от России еще в Севастополе, а исчезновение права собственности господ на рабов, в течение столетий поддерживаемое и освящаемое православием, давало повод вообще усомниться в его истинности. Именно в этот исторический момент на авансцену русской истории выходит общественный слой, занявший место погибающего дворянства – интеллигенция, основным качеством которой стала ее безрелигиозность, а в душу России вселяются бесы – возникает освободительное революционно-демократическое движение шестидесятых годов.

            В это же время в Европе, после спада эйфории от буржуазных революций, взращенных на гегелевской идее становящегося развития, происходит поворот и в философии. Метафизическая безусловность шеллинговско-гегелевских представлений, на основе которых сложились первые ответы об особенностях России, уступает место предостерегающему пессимизму Шопенгауэра и вполне буржуазному позитивизму, «обслуживающему» прогресс. Но поскольку пессимизм сам по себе вопросителен, а из утвердительного позитивизма никакие национальные особенности не выводятся, то Россия остается без ставшей уже привычной философской поддержки с Запада. Без поддержки оказывается и скомпрометированная славянофилами религиозная идея, единственно способная без принуждения, естественным порядком, переходить в национальное чувство.

            Как результат, Россия 60-х – 70-х годов XIX века, преодолев политический кризис военного поражения,  неуклонно сползала в кризис социально-нравственный, «хрониками» которого стали романы Ф.  М. Достоевского.

         «Преступление и наказание» (1866) – индивидуальный бунт Раскольникова против Бога и традиционных общественных и христианских ценностей;

         «Идиот» (1868) – эмансипированное общество, разъедаемое скепсисом и прагматизмом (прошло всего 2 года после «Преступления»!), смеется над князем Мышкиным и его личной верой в традиционные христианские ценности;

          «Бесы» (1872) – Россия наводнена беснующимися. По евангельскому сюжету, взятому Достоевским в качестве эпиграфа к роману, Христос очистил людей от сидящих в них бесов, изгнав их в том месте, куда пригоняли скот, поэтому бесы, выйдя из бесноватых, смогли войти в свиней, которые затем бросились с обрыва в воду. Но Бог покинул Россию! Поэтому, не в силах избавиться от душащих его бесов, вешается лучший из русских людей, Ставрогин. Роман заканчивается апокалиптической картиной пожара города Скотопригоньевска – России.

 

          В идейных битвах за Россию возникла новая расстановка сил, сменившая оппозицию славянофилы – западники. Идиллию устоявшейся философской схватки разрушил западник Герцен, направив свою критику как против российской, так и против европейской действительности. Первая российская гласность, дарованная Александром II, вызвала к жизни невиданное количество газет и журналов, на страницах которых вчерашние фундаментальные идеи западничества и славянофильства вырождались до фельетонного уровня. Наиболее серьезная часть российского общества, официальная и либеральная, оставив вчерашние споры о русском пути, находилась в сложном внутриполитическом диалоге, связанном с судьбой начатых реформ. И только радикальная оппозиция правительству, принявшая революционно-заговорщическую форму, как будто в насмешку имела и западническое направление в виде импортированных Бакуниным анархо-социалистических идей, и славянофильское – революционно-демократическое народничество. 

         Падению познавательного интереса к судьбе и исторической перспективе России поспособствовало и николаевское самодержавие – запретом в 1850 году преподавания философии в университетах и публикаций на общественно-политические темы. Сделано это было по наитию, дабы перекрыть возможный канал проникновения в Россию идей европейских буржуазных революций, в связи с чем последний министр народного просвещения в правительстве Николая I П. А. Ширинский-Шихматов изрек ставшую легендарной фразу: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен».  Поэтому, как только с общества был снят идеологический пресс, пустующую «башню разума» немедленно заняли революционные демократы во главе с Н. Г. Чернышевским. Духовно-нравственная сфера, о которой так пекся Чаадаев, объявлялась Чернышевским религиозной химерой и заменялась разумным эгоизмом, т. е. следованием зову природы, который должен был привести Россию прямиком в общинный социализм.  Доморощенные материалистические и социалистические идеи вкупе с новомодным марксизмом представляли собой взрывоопасную идеологическую смесь, особенно будоражащую молодежную и студенческую среду. И уже новые радетели народного просвещения обращаются к Александру II с петицией о необходимости возвращение  в университеты философии как «науки, по преимуществу проясняющей истины и разрушающей предрассудки и стремления к материализму». В 1860 году просвещенный монарх милостиво дозволил возобновить преподавание философии.

          Из-за отсутствия собственных кадров в Московский университет был приглашен профессор Памфил Данилович Юркевич (1827–1874), философ-богослов Киевской духовной академии, известный своей умеренной прогрессивностью и тем, что первым в новой России попытался теоретически связать истины Священного писания с современными ему достижениями науки. С 1861 года Юркевич начал читать курс философии в Московском университете, а в 1869 г. был избран деканом историко-филологического факультета. Но ему не только не удалось преодолеть «предрассудок материализма», наоборот, его нравственно-религиозная позиция вызывала издевательские нападки со стороны лагеря Чернышевского, имевшего многочисленных сторонников в среде студентов и преподавателей Московского университета. В 70-е годы отстаивать религиозные идеи в России мог только самоубийца или ретроград, далеко отставший, по убеждению противников, от новейших достижений науки.   В 1874 году, не выдержав очередной обструкции со стороны студентов, П. Д. Юркевич скоропостижно умирает. Среди тех немногих, кто искренне оплакивал его смерть, был любимый ученик Юркевича, лучший из тех, кто слушал и принимал его, – Владимир Соловьев.

​

         

 

         Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900) – четвертый ребенок в семье историка России, профессора С. М. Соловьева /12/. Его знаменитый отец с 1851 г. ежегодно выпускал по одному тому русской истории, и этой великой задаче была подчинена жизнь всей семьи. Культ России дополнялся семейной памятью о предке Владимира Соловьева по материнской линии – самобытном украинском философе-космополите Григории Сковороде (1722–1794), странствующем проповеднике своего религиозно-философского учения о человеческо-божественном единстве и достижении всеобщего счастья. Добавим к сказанному религиозность семьи и приверженность православной обрядности, чтобы представить, чем были наполнены душа и сознание юного Соловьева-младшего: это – Россия, знание и вера.

         

          В те периоды нашей истории, когда сбрасываются внешние оковы (рубится «окно» или рушится «стена»), русский человек необычайно велик. Тогда, как писал Достоевский, его тянет или в Наполеоны, или взлететь на воздушном шаре. Особенно активны бывают молодые интеллектуалы, получившие европейские знания, но не ведающие европейской усталости от многовековой ноши прогресса. Тогда Россия, как балованный ребенок, чувствует себя драгоценным подарком всему миру, и ее молодые силы готовы немедленно решить все вопросы мироздания. Когда Иван Карамазов восторгается русскими мальчиками, которым «дайте карту звездного неба, они наутро вернут ее исправленной», он говорит о мальчиках такой поры. Эти чувства, органически присущие времени, в полной мере владели и юным Владимиром Соловьевым, усиливаясь к тому же взятым от отца пониманием России как законной и важной части единого человечества.

В 60–70-е годы Россия берет реванш за свою отсталость небывалым взлетом естественных наук, внося существенный вклад в мировое развитие химии, математики, биологии, медицины. Но для идейных поисков  оставался небогатый выбор: или пребывать в скромной роли позитивной служанки науки, или осваивать претендующую на новое господство материалистическую диалектику марксизма. Проблема была лишь в том, что и материалистический взгляд на мир, и эмпирическое знание одинаково «отменяли» духовный мир человека, не говоря уже об умалении христоцентризма или какой-либо иной религиозной системы миропонимания.

         В неустойчивой России торжество научного знания, приправленное к тому же пьянящим воздухом свободы и гласности, обернулось социальным перегревом и бесами. Россия, устремленная в объятия Европы, вдруг обнаружила за собой не плодородное поле всеобщего довольства или хотя бы ростки качественно иной жизни, а зияющую онтологическую пустоту, буквально гегелевское Ничто, в котором аннигилировала не только славянофильская русская идея, но и вообще какое-либо понятие о России. К тому же в центре пустоты, как в последнем круге ада у Данте, восседал с Писаревым и Добролюбовым, ошуюю и одесную соответственно, господин N (так Достоевский обозначал Чернышевского в «Дневнике писателя»), требуя упечь Россию в казарменный кошмар «Четвертого сна Веры Павловны».

За коротким добролюбовским криком-лозунгом «Когда же придет настоящий день?» терялась вся духовно многослойная оппозиция Достоевского и молодого Толстого. По-настоящему ответить бесам России, противопоставить их нигилизму другую идеологию в России было решительно некому, что вызывало в душе взрослеющего Владимира Соловьева острейшее беспокойство за умаление человека и изгнанную из себя Россию. 

         Исторические исследования отца, философские гены украинского предка, восторг от возможностей науки, впитанная религиозность, а также великое множество прочитанных книг по всем областям знаний – выбор жизненной стези был для Владимира Соловьева делом сладостно-мучительным. Сначала, подчиняясь духу времени,  он попытался избавиться от религиозных чувств и образов, с детства занимающих его. «Я в возрасте от 14 до 18 лет, – вспоминал Соловьев, – прошел через различные фазы теоретического и практического отрицания [религии и веры. – А.Р.]».

          Окончив с золотой медалью гимназию, он начал готовить себя к научной деятельности и уже студентом Московского университета посещал занятия одновременно на физико-математическом и историко-филологическом факультетах. Но еще до поступления в университет, находясь под сильнейшим влиянием философско-религиозного скептицизма Шопенгауэра, Соловьев так же всерьез готовился к поступлению в Духовную академию. Не решившись, однако, стать священником, после окончания университета он год проводит в Сергиевом Посаде вольнослушателем, все еще колеблясь в своем окончательном выборе. Он любил Россию, любил Бога и любил красоту. А более всего любил свободу человеческую. Но достижимо ли все это в единстве?

          В университете судьба одаривает Владимира Соловьева встречей с П. Д. Юркевичем. На него производит сильное, почти мистическое впечатление, что он будет изучать философию у выходца из киевско-могилянской философско-богословской школы, заложенной его далеким предком, Г. Сковородой. Вскоре он становится любимым, если не по-настоящему единственным учеником Юркевича. Его привлекает идея эссенциальной нравственности, восходящая к духу христианства, а также проповедуемая Г. Сковородой гармония мира в красоте и любви.

         Все это кажется Соловьеву необходимым новому времени и новой России, которая, получив, наконец, свободу, теперь должна достичь и нового духовного наполнения. Соловьев чувствует в себе силы дать России и человечеству новую теорию счастья, но только теперь научно обоснованную и рационально доказанную.

         Удивительным образом, но поддержку своим оптимистическим философским мечтаниям Соловьев находит у мрачного Шопенгауэра, чем, к слову сказать, он продолжил традицию, идущую от любомудров-шеллингианцев и гегелистов, – начинать философию России, оттолкнувшись от идей очередного немца-учителя. В истории мировой философии с именем Артура Шопенгауэра (1788–1860) связан распад классических философских систем, фактическое их отрицание и переход к скептицизму и субъективизму. Скептическое отношение Шопенгауэра к разумности наличествующего мира приводило к романтической идее одиночества человека, которому остается (или дано) лишь знание Бога как единственной постигаемой реальности, поскольку постижение действительности методами спекулятивной философии невозможно в принципе. Соловьев же, приняв от Шопенгауэра основополагающий для своей будущей системы метод раскрытия философских вопросов через религиозную форму мысли, в дальнейшем будет говорить лишь о недостаточности отвлеченных идей и рационального знания. Певец «покоя и воли» был нужен Соловьеву прежде всего как благословение на разворот философии к постижению и раскрытию Божественной природы мироздания. И если у Шопенгауэра религия и вера не имели положительного смысла, будучи всего лишь последним убежищем «гордого разума», не способного справиться со ставшей вдруг иррациональной действительностью, то у Соловьева вера навсегда останется положительной верой, религия – положительной религией, а философия – положительной метафизикой.

      Признанная заслуга Шопенгауэра состояла в том, что он первым в мировой философии совершил переход от метафизических абстракций шеллинговых «рядов» и гегелевских «понятий» к проблемам «человека живущего», определив, правда, место человека в мироздании как всего лишь плевок природы, поскольку он всецело подчинен ее волящему началу. Соловьев, ведомый своим целостным чувством мировой гармонии, напротив, возвысит человека до метафизических пределов.

         И еще. Шопенгауэр утверждал, что только отдельные гении способны преодолевать правящую миром слепую волю… 

         Владимир Соловьев был прирожденный гений. Свои основные идеи он сформулировал к 20 годам, в 21 год опубликовал первую книгу, в 28 лет завершил создание собственного философского учения. Но Соловьев был еще и русским гением, а это значит – принять вместе с небесным даром и нести в своем сердце тяжелую ношу – вечный диалог с неподдающейся пониманию Россией, в которой его, гения, «...черт догадал родиться с душой и талантом» (Пушкин в письме к жене). Но если русский гений-поэт может собственной смертью (Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Высоцкий) оборвать свой диалог с Россией, то русский гений-мыслитель обязан, по своему предназначению, дойти в поисках ответа до последнего предела, а если потребуется, то и заглянуть в запредельное. Гений, как правило, религиозен; поскольку ему скучно среди обычных людей, то его собеседниками с неизбежностью становятся высшие силы. Религиозность же Соловьева усиливалась врожденной галлюцинаторностью – способностью к необычайно ярким и длительным неземным видениям - они нашли свое выражение в его символистской поэзии.

 

         Уже в своей магистерской  диссертации 20-летний Владимир Соловьев высказывает фундаментальную идею об исчерпанности всех известных форм познания, как идеалистических, так и материалистических. Познание с помощью Бога, но вне Бога, дает, по Соловьеву, искаженную картину мира, далеко уводящую человечество от истины.  Истина же находится в  вечном содержании христианства и открывается только личным мистическим опытом, высказанном в соответствующей  разумной форме. Поэтому единственным объектом познания должна быть Церковь, которая объективно существует раньше самого человека как надмировая категория - «механизм Вселенной», определяющий от века жизнь на земле. Соловьев особо акцентирует, что в идее Церкви сосредоточено абсолютное Добро, а в объективной действительности, если она в гордыне разума полюсно противополагает себя Церкви, с закономерностью сосредоточивается абсолютное Зло. Но при этом постижение Церкви отдельным индивидуумом невозможно, поскольку человек сам по себе не является ни материальной, ни духовной субстанцией, а обусловлен всеобщим организмом – человечеством и может реализовать свою истинную природу только во всеобщем потоке жизни. В отличие от нейтральных к оценке бытия западноевропейских философских систем, система Соловьева утверждала положительное начало земной жизни и ее оптимистический финал со всеобщим перевоплощением в Богочеловечество /13/.

          Но человек не может прямо войти в существо Бога. Человечество в Боге существует как София – Душа мира. Она одновременно в Боге как Его Премудрость и вне Бога как его Свобода. Именно в Софии осуществляется извечный приход человека к Богу, осуществляется путь Богочеловечества (Соф.I).

​

         Новая теория познания, содержащая в исходных положениях критику и отрицание почитаемых в России философских имен и школ, вызвала бурную реакцию в академической среде. Русские последователи и пропагандисты Канта и Гегеля отнеслись к идеям диссертации резко негативно, не принимая в принципе «саму возможность философских оснований, построенных на вероучениях» (Б. Н. Чичерин). Соловьев был заклеймен западническими «Отечественными записками» как церковник, хотя на их поддержку и понимание он более всего рассчитывал. Зато неожиданно для себя Соловьев попал в объятия славянофильской и патриотически настроенной публики: «Если будущая деятельность оправдает надежды, возбужденные этим днем, Россию можно поздравить с гениальным человеком» (К. Н. Бестужев-Рюмин).

         После широкого общественного резонанса, вызванного его публичной, при необычайном скоплении слушателей, защитой диссертации, Соловьев надеялся получить философскую кафедру и пропагандировать свое учение среди студентов. Однако профессорское сообщество увидело в Соловьеве «метафизика» и даже мистика, что на языке времени было сродни реакционеру и мракобесу. В Москву был срочно приглашен из Варшавского университета профессор-позитивист М. М. Троицкий, который и возглавил кафедру философии. Соловьев же был оставлен при университете приват-доцентом. Обиженный, он испрашивает длительную командировку за границу с целью изучения индийской, гностической и средневековой философии и в мае 1875 года уезжает в Лондон.

         За границей Соловьев провел больше года. Он работал в самых крупных библиотеках и музеях Европы, изучая манускрипты древних мистиков и каббалистов, дважды ездил в Египет изучать пирамиды. Как позже сам признается в «Трех свиданиях», он искал земные следы Софии для подтверждения своей теории. Он был убежден в существовании мирового софийного центра («точки мира», «пупа земли»), который непосредственно связывает трансцендент и человека, и искал указания на него в древних книгах, вблизи египетских пирамид и сфинкса, в эзотерической Шамбале. Соловьев по несколько суток мог не выходить из гостиничной комнаты, разбирая тексты великого каббалиста Абулафия (Авраам бен Шмуэль, 1240– после 1291), описывающего практику вхождения души в Божественный поток посредством семи ступеней мистической лестницы, после чего открываются пророческие видения, тайна Божественного Имени и все великолепие Царства Божьего.

         Вернувшись в Россию,  Соловьев оставляет Москву и с 1877 года живет в Санкт-Петербурге. Здесь он сближается со славянофилами-почвенниками, дружит с Достоевским. Став свободным литератором, он получает, наконец, возможность публикации своих книг. Выход в 1878 году «Чтений о Богочеловечестве» приносит ему всероссийскую известность и славу. В 1880 году ему присваивают ученую степень доктора философии. Многие его современники отмечали, что в эти годы от него действительно исходила особая энергия и некое излучение света. Он много выступает, читает лекции, постоянно ищет трибуну, вплоть до газет. Он кричит о своих открытиях, он жаждет революции в духовно-нравственной сфере, он объясняет все явления жизни не человеческими, а Богочеловеческими смыслами.

         Наконец, он объясняет Россию. Соловьев обращает внимание на особый факт почитания Софии Премудрости Божией в Древней Руси, что в материальных признаках выражено в киевском и новгородском храмах Софии. Затем в его статьях, выступлениях и особенно в поэзии софийность начинает определяться как органическое свойство исторического развития России, а уже вслед за ней и всего человечества. И далее Россия окончательно утверждается им как центр мировой Софии и колыбель знания о ней. Отсюда с непреложностью последовал вывод, что Россия и есть то самое искомое место встречи человека и трансцендента, точка мира и пуп земли.

         Исполненный оптимизма, он призывает всех и сейчас же приступить к свободному теургическому творчеству. Для этого русский человек должен отказаться от всего материального, от проклятия рода и возлюбить неземную Софию. Утвердив Россию софийным центром мира, Соловьев со всей серьезностью полагал себя в эти годы главной и актуальной фигурой России, тем самым визионером седьмой ступени, уже вошедшим в Божественный свет и осуществляющим истину. По этой причине он до конца своих дней не будет иметь ни семьи, переживая лишь платонические чувства к замужним женщинам с именем София, ни собственного жилья, предпочитая чужие квартиры и имения своих друзей, в одно из которых – сказочно-прекрасный дворец братьев Трубецких «Узкое» – он приедет умирать в 1900 году.

 

         Надежды, что Россия пройдет кризисную стадию и выйдет на общую с прогрессирующей Европой историческую дорогу были перечеркнуты событиями 1 марта 1881 г. Подлое убийство Александра II – и в смысле способа покушения, и в смысле низкого происхождения его организаторов – потрясло русское общество. Русских царей убивали и прежде, но это были дворцовые перевороты в пользу другого претендента на трон, как в случае с Федором Годуновым, Петром III и Павлом. Александр II стал первым богопомазанником, убитым своим народом: не одними террористами-народовольцами, а всей националистической массой, всем европоненавистничеством, включая русских марксистов и анархистов, презиравших Запад не меньше, чем славянофилы.

         Поэтому и последствия цареубийства ударили не столько по подпольным группкам заговорщиков, сколько по всей реформаторской идеологии либералов-западников, которых немедленно обвинили в подготовке почвы для перенесения в Россию республиканских идей. Невинным же либералам оставалось лишь тыкать пальцем в сторону консервативного славянофильства, которое десятилетиями убаюкивало общество сказками о почитании народом священности русского самодержавия. Россия все больше погружалась в общественный хаос и безверие.

          Убийство Александра II произвело ошеломляющее впечатление и на Соловьева. Впервые несубстанционированное Зло оказалось так близко и было так очевидно. Но визионер Добра и влиятельный общественник, он (одновременно с Л. Толстым) все же публично обращается к новому самодержцу Александру III с призывом к христианскому прощению убийц, дабы «не взращивать на зле новое зло». Ответом стала казнь первомартовцев и запрет Соловьеву на публичные выступления.  Уверовавший в свою миссию, привыкший к славе и к тому, что после публичных лекций его осыпали цветами и несли на руках, Соловьев бросает вызов власти: он прекращает читать лекции в Санкт-Петербургском университете и грозит обращением непосредственно к русскому народу. Он демонстративно прерывает сотрудничество со славянофильскими редакциями и сближается с либералами-западниками из редакции журнала «Вестник Европы».

         Первый кризис Соловьева не был мировоззренческим. За происходящими в России событиями он видел лишь злую человеческую волю, не менявшую суть его представлений о Божественном пути человечества. Он связывал охвативший Россию националистический психоз с тем, что страна одновременно лишилась не только просвещенного монарха, но и духовного вождя русского народа, Ф.  М. Достоевского, потеряв тем самым нравственную опору. Вспомнив своего славного предка Сковороду, Соловьев объявляет себя бродячим проповедником и христианским политиком. «Время теорий миновало, – выводит он, – необходимое дело вождей и пророков – осуществление правды в действительности».

​

         В период контрреформ царя-славянофила Александра III национализм возводится в ранг государственной политики. Этому немало поспособствовал сын священника и профессор К. П. Победоносцев, назначенный еще в 1880 году обер-прокурором Священного Синода и остававшийся им до 1905 года. При его инициативе в 1884 году ликвидируется автономия университетов и вводятся сословные и национальные ограничения на прием студентов. Начинается массовая высылка евреев из крупных городов в черту оседлости, что вызвало гневную реакцию Соловьева, считавшего евреев вселенским народом. В Победоносцеве Соловьев видел символ всего «язычества» России, в том числе и национализма, ставшего «господствующей идеей настоящего времени».

         Позором России называет он и насильственное насаждение православной ортодоксии, инспирированное Победоносцевым. В 1883 году Синод не только подтвердил запрет Соловьеву читать публичные лекции, но и запретил ему выступать в печати по церковным вопросам. Единственное, что спасало Соловьева от более серьезных репрессий, это снисходительное отношение к нему Александра III как к сыну своего бывшего учителя истории. Когда Соловьев вздумал устроить в Москве сбор подписей в защиту евреев, император, получивший об этом донесение от Победоносцева, написал на нем: «Чистейший психопат», но в отличие от своего деда, упрятавшего под медицинский и полицейский надзор Чаадаева, этим замечанием и ограничился.

 

         В 1885–1887 гг. Соловьев публикует трактат «История и будущность теократии», в котором он существенно сдвигает ряд положений своего учения. Если ранее в его положительной метафизике Добро выступало как самореализация абсолютной сущности человека, а Зло мыслилось лишь атавизмом и слабостью отдельного индивидуума, то в новой, актуализированной конструкции добро и зло с трагической необходимостью меняются местами.

         Теперь у Соловьева в софийном основании мира лежат материальный хаос и разорванность духовных начал. Всеединство, теряя свойство саморазвития, определяется им лишь как потенция Мировой Души к воссоединению идеальных оснований и синтезу людей в Богочеловечество. Актуализация же этой потенции более не связана с пассивным и аморфным человечеством, а «передана» троичной структуре христианского мира – проекции на мир догмата троичности Бога, где первая ипостась – Первосвященник, вторая – Царь (в понимании – Белый, т. е. русский Царь), а третья – Пророк. Результатом раскрытия воли Мировой Души должна стать Вселенская церковь (государственное устройство), прообразом которой Соловьев считает мировой католицизм.

        В 3-й части трактата с названием «Россия и вселенская церковь» (опубликован в 1889 г. на французском языке в Париже) Соловьев сравнивает католичество и православие и обвиняет московско-византийскую церковь, что, проповедуя единение отдельного человека с Богом, она бросила на произвол судьбы общество и государство, которые продолжают в России оставаться на языческой ступени развития. Все зло русской действительности, заключает Соловьев, коренится в ошибке религиозно-политического устройства России.

          Но даже при таком отношении к России Соловьев продолжает настаивать на ее особой роли в мировой истории. Эта роль определена теперь как главенствующая в деле воссоединения христианских церквей. Для доказательства Соловьев вновь обращается к факту особой мистической практики почитания Софии на Руси. Раз тварная София, объединяющая в себе Св. Деву, Христа и Церковь, имеет своим центром Россию, то и основополагающий принцип единения с Софией нетварной, а через нее – с Богом, должен идти от России. Соловьев еще верит, что достаточно подчинить государство общей религиозно-политической идее, и всё в России чудесным образом изменится, как верит и в то, что русский народ (в сравнении с вселенским еврейством) есть царственный народ современности.

         Подтверждение своей правоты Соловьев находил в итогах франко-прусской войны 1870–71 гг., в которой была окончательно уничтожена имперская (объединительная) идея Европы. В этой войне католические южно-германские княжества, традиционно входившие в Священную Римскую империю Габсбургов, выступили на стороне протестантской Пруссии, в результате чего Германия объединилась, зато римская церковь осталась без имперской поддержки. Рухнул многовековой (с XI века!) союз папы и Императора как основание для политического объединения христианства.

         Наступил критический момент истории, предупреждает Соловьев, когда взгляд всех христианских народов устремлен к российско-имперскому двуглавому орлу (провиденческий символ объединения), и Россия теперь обязана совершить христианский поступок – добровольно отказаться от своей религиозно-политической ограниченности и положить основание для новой всемирной теократии. Но для этого российский император должен ехать в Рим и признать папу преемником апостола Петра и главой всего христианства! 

         Нетрудно представить реакцию власти и православной церкви на теократический проект Соловьева. Церковь обвинила его в тайной приверженности католицизму. Но и на Западе самозваного пророка не восприняли всерьез. Католические теологи требовали от Соловьева отказаться от еретической идеи тварной Софии и признать догматы католичества, а папа Лев XIII, познакомившись с французской публикацией, отнесся к идеям Соловьева со скепсисом и иронией.

 

          Девяностые годы – закат века. Александр Третий почил в 1894 году, но последовавшее за его смертью последнее в русской истории престолонаследие уже не могло изменить кризисной направленности всей русской жизни. Николай II мог быть кем угодно: славянофилом или западником, реформатором или реакционером, протестантом или католиком, даже евреем – на новый поворот у самодержавной России просто не оставалось внутренних ресурсов.

         В 90-е годы, как и перед гибелью Израиля, в России вещало слишком много пророков: сам Соловьев, Толстой, Федоров, Леонтьев и Розанов, не говоря уже о популярности идей Маркса и Ницше. И каждый имел своих последователей – никакая идея уже не могла быть монопольной. Вместе же они выражали очевидное – кризис христианского мира и его «обостренную форму» в России. По Соловьеву, зло полностью выявило свою субстанциональность, когда получило в лице Ницше своего теоретика и пропагандиста, а мир, восторженно принявший учение Ницше в свои души, признал свою приверженность злу.

      Философским и политическим завещанием Соловьева стала его последняя работа «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», в которой он не только отказывается от своей идеи Вселенской церкви, но подвергает сомнению и положительный исход мировой истории. Он предрекает полное падение христианства и наступление в XX веке эры панмонголизма, после которого все же произойдет, благодаря нескольким оставшимся на земле праведникам, второе пришествие Христа.

«Три разговора…» завершаются «Краткой повестью об антихристе» (1899), в которой усиливается утверждение, что в наличествующем мире опоры для борьбы со злом нет, как нет сил, способных помешать процессу следования человечества за антихристом. В «Краткой повести…» вполне земной образ гениального циника, ставшего всемирным императором и одновременно богом для соблазненного его дарами человечества, был сознательно сконструирован Соловьевым из экономических идей Маркса, отвлеченного морализма Толстого и «воли к власти» Ницше. Таким стал результат всемирной теократии, к которой он хотел подвигнуть мир. Но гениальность и здесь не обманула его: Соловьев фактически выявил структуру и описал все признаки тоталитарных политических систем XX и, увы, XXI веков.

         К середине 90-х в Соловьеве уже поселяется болезнь, и он все более понимает, что его свидание с Софией произойдет не на этой стороне мира, а в ее, Софии, запредельных чертогах. Умирая, он шептал Сергею Трубецкому: «Магистраль всеобщей истории подошла к концу… Кончено все!.. Христианства нет, идей не больше, чем в эпоху Троянской войны...» /14/

​

​

         Идейный путь Владимира Соловьева имеет три ярко выраженных периода: создание системного учения, затем – проекта всемирной теократии и Вселенской церкви и, наконец, – пророчество о конце всемирной истории и приходе антихриста. Соловьев вынужден согласиться с Апокалипсисом Иоанна Богослова в том, что человечество будет спасено не собственными усилиями, а лишь вторым пришествием Христа-Софии.

         А это в свою очередь меняло и задачу его жизни: от раскрытия софийного характера человечества он переходит к раскрытию феномена наличествующего в мире иррационального (необъяснимого) зла. Действию этой отрицательной силы он приписывает самое трагическое событие истории – распадение христианской церкви на три самостоятельные ветви. Соловьев хотел лично повернуть ход истории к воссоединению христианства, после чего мир уже сам по себе устремился бы к богочеловеческому единству. Но, по собственному признанию, эта задача в наличествующей действительности потерпела крах /15/. И если отвлечься от конкретной эпохи, то очевидно, что Соловьев был тем самым «русским мальчиком», который вознамерился дать человечеству исправленную карту звездного неба. Сведя воедино философию, эзотерику, мистику и религию, он пытался вывести «космическое» уравнение, в котором Россия была бы ответом. Как алхимик, он искал философский камень, который сможет растворить свинцовую российскую действительность и превратить ее в золото проясненного смысла.

         С позиции же исторического времени Соловьев создает свое учение в момент, когда сама возможность целостной картины мира, как она существовала от Ветхого завета и до Гегеля, рухнула под ударами философского модернизма. Мир уже пережил «Страх и трепет» С. Кьеркегора, а Ницше выпустил в свет «Антихриста».  Мир своей мыслью обращен уже не вверх – к духу (Бог, Абсолют, Логос), а внутрь и вниз – к воле и либидо.

 

         Соловьева невозможно отделить от Достоевского – настолько они отражают друг друга. Как невозможно оторвать Достоевского от его основной проблематики – России. Если можно спорить о том, действительно ли братья Соловьевы были прототипами братьев Карамазовых, то совпадения, часто почти дословные, высказываний персонажей Достоевского с философскими идеями Соловьева абсолютно очевидны.

Еще можно предположить, что один из эпизодов карамазовской эпопеи – «Буди, буди!» (в главе «Неуместное собрание»), где Иван и старец Зосима на два голоса пересказывают трактат Соловьева «Россия и вселенская церковь», действительно был переложением уже известных Достоевскому соловьевских идей. Но теория Шигалева из «Бесов» о всемирном главенстве папы римского или, оттуда же, идея Кириллова о самом коротком богочеловеческом пути через немотивированное самоубийство выглядят пародийным переложением глобальных идей Соловьева, которые, ко времени написания романа Достоевским (1872), Соловьев еще и сформулировать не успел.

         Но куда более сильное совпадение обнаруживается в структуре романа «Идиот» (1868 год, Соловьеву – 15 лет), если сравнить образ Настасьи Филипповны с соловьевским понятием-образом падшей Софии. Можно сказать и наоборот: чтобы понять смысл Софии падшей у Соловьева, достаточно обратиться к образу Настасьи Филипповны. Этот же сравнительный контекст помогает понять и соперничество купца Рогожина с князем Мышкиным: первый стремится к грубому обладанию красотою, другой – к ее тонкому постижению. Достоевский-почвенник через женские образы, такие как Настасья Филипповна или Грушенька из «Братьев Карамазовых», передавал загадочную сущность самой России, и в этом смысле, в общем достоевско-соловьевском дискурсе, понятия-идеи Софии и России начинают сплетаться между собой, приобретать тождественность и трагический смысл: Россией можно грубо овладеть, можно ее умертвить, но постичь – невозможно!

         Сквозь Достоевского можно увидеть и связь-соотношение идей и метода Соловьева с предшествующей философией России. Западники и славянофилы искали Россию по-рогожински, в попытке грубого обладания ее смыслами. Соловьев пытался овладеть душой России по-мышкински, путем тонкого ее постижения. Для этого он переводил реальное пространство России в мистическую систему координат, где нет ни истории, ни географии, ни категории времени. Там царственная София-Россия с легкостью открывала ему свои идеальные смыслы. Но когда эти высокие смыслы начали кричаще расходиться с реальностью, его София покинула этот мир, унеся в инобытие и все тайны России.

 

 

​